Сергей Катканов - По ту сторону Псоу
Вы понимаете, о чём речь? Абхазы умеют прощать обиды и как бы даже вовсе их не замечать, но не пытайтесь ставить их себе на ладошку. В случае чего, настоящий абхаз не станет соотносить свои силы с силами того, чьи действия ему не понравились. Этот маленький народ, не задумываясь, бросится на любого великана, вообще не обременяя себя рассуждениями о последствиях. И я вас уверяю: чтобы не случилось при этом с абхазами, «великан» получит мало удовольствия.
***Так я и не сходил на море в этом ноябре. Море всегда было рядом, но меня оно к себе не манило. А вот Алексей каждое утро ездит на море и ежедневно купается даже зимой. Он абхаз. Это его море.
Я говорю ему: «Холодно тут у вас в домах. Не топите. Куда бы не заходил, нигде не появилось желания куртку снять». Он улыбается: «Мы привыкли. Нам нормально».
Мне стало смешно. Северный человек не привык к нетопленному дому, и получается нечто несусветное: здесь и сейчас южные люди легче переносят холод, чем мы, северяне. Я, конечно, говорю Алексею, что этот холод — ерунда, а вот наши русские морозы… Он опять улыбается и говорит: «Я учился в Новосибирске».
***В Абхазии созрела хурма. Яркие оранжевые шары повсюду. Они — как ёлочные игрушки, только живые. Очень красиво.
2011 г.
Абхазская рулетка
Ущелье на одного
Утром в ущелье я совершенно один. Отдыхающие так рано не встают, а местным тут делать нечего. Тропинки здесь теперь выложены камнем. Очень удобно и очень красиво. И к гроту апостола Симона Кананита теперь ведут замечательные каменные лесенки. Камень ступеней обработан нарочито грубо, он сохраняет свой первозданный вид. Это правильно. Ущелье нельзя выкладывать шлифованный плиткой, природа не терпит слишком ровных линий. А здесь всё как будто возникло само собой. Труды человеческих рук замечательно гармонируют с природой.
Помню, как мы впервые шли к гроту по узкой тропинке без ограждений вдоль пропасти. Местные ещё отговаривали нас: «Не ходите туда, там опасно». Теперь уже не опасно, но так же хорошо и даже ещё лучше.
Почему я никогда раньше не слышал, как замечательно поют здесь птицы? Наверное, было не до птичьего пения, но всему приходит время. А на обочине тропинок — яркие красные ягоды, похожие на крупную землянику. Они не съедобные, эти ягоды, хотя и не ядовитые. Они просто красивые. Ранее солнце пробивается сквозь листву. Долго смотрю на склоны гор, как будто вижу их впервые. А может и правда впервые? Мне хочется запомнить здесь каждый камушек. Долго стою на мостике, погружая взгляд в кристальные воды речки Псыртцхи. Потом сажусь на скамейку, предусмотрительно поставленную невдалеке. Я ни куда не тороплюсь. Это моё утро. Это моё ущелье. Это моя красота и моя радость.
Покидаю ущелье. Подтягиваются первые отдыхающие. Я успел до них.
***Ни где я не чувствовал себя таким одиноким, как в Абхазии. Я здесь ни к кому не принадлежу. Я не абхаз, и я не из тех русских, которые живут здесь постоянно. Никогда я не был частью так называемых «отдыхающих». Этой человеческой породы я вполне сознательно сторонюсь, и мне крайне неприятна мысль, что меня примут за одного из них. Здесь я даже журналистом себя не чувствую, то есть внутренне не причисляю себя к той группе, про которую говорят «журналисты». Уж лучше пусть меня примут за «отдыхающего». Не так стыдно.
Недавно поднимаюсь к монастырю, и две женщины вполне отдыхающего вида спрашивают у меня: «Вы не местный?» И я ответил совершенно для самого себя неожиданно: «Не совсем». Нелепый ответ, не правда ли? Уж либо местный, либо нет. И вдруг оказалось, что я ответил по сути правильно. Они хотели показать мне одну достопримечательность, в том случае, если я не местный, а мне эта достопримечательность известна уже полтора десятка лет, так что простой ответ «не местный» привел бы их к ложному выводу.
Я уже восьмой раз в Абхазии. Это не мало, особенно если учесть, что я приезжаю сюда не ради пляжа. Но вот недавно подумал, что за все эти восемь раз я провел здесь чистого времени меньше трех месяцев. Это ничтожно мало. А в итоге я знаю здесь всё, но я не знаю здесь ни чего. И вот всё стараюсь что–то узнать и понять. А это очень трудно. И чем дальше, тем труднее.
Журналист — это опасно
Захожу в кабинет абхазского чиновника, говорю, что я — журналист из России и хотел бы с ним побеседовать.
— О чем? — сухо спрашивает он.
— О церковном конфликте, — дружелюбно отвечаю я.
— Разговор окончен, — он напряженно улыбается.
Я думаю про себя: «Разговор только начинается, просто ты, милый друг, ещё об этом не знаешь. Не таких ломали.» А вслух простодушно спрашиваю:
— Почему?
— Потому что церковные вопросы находятся вне государственной компетенции.
— Но ведь собрание на Новом Афоне было не просто церковным, а народно–церковным, значит и вопросы, которые там рассматривались, касались не только Церкви.
— И всё–таки вам лучше обратиться к священникам.
— Уже обращался. И ещё обращусь. Но вот я спрашиваю у них: «А как люди ко всему этому относятся?». Они мне резонно отвечают: «У людей и спрашивать надо.» Это я сейчас и делаю. Меня не интересует официальная позиция. Я обращаюсь к вам просто, как к абхазу. Мог бы и в магазин зайти, с продавщицами поговорить, но, мне кажется, вы знаете больше. Ведь у вас, как у гражданина, есть мнение по поводу того, что происходит на вашей земле.
И он начал отвечать на вопросы. Говорил очень коротко, сухо и напряженно, как будто перед ним — следователь, который хочет упрятать его за решетку. Через некоторое время я улыбаюсь: «Вы бьете рекорды по лаконичности». Он молча разводит руками, всем своим видом давая понять: «Только так». А я всё–таки узнал от него всё, что хотел.
Благодарю чиновника за интересный разговор и покидаю его кабинет вполне довольный собой. Я дал ему слово не ссылаться на него, и я сдержу своё слово. Хотя мне совершенно наплевать на журналистскую этику, у меня свои личные представления о чести.
Я не обиделся на него, хотя осадок от недружелюбной встречи, конечно, остался. Кого он во мне увидел? Неужели врага? Не столько врага, сколько источник опасности. И в этом он трижды прав. Мне ли этого не знать?
Договариваюсь по телефону о встрече с одним абхазским священником. Он не хочет со мной встречаться. Я с отточенным дружелюбием выкручиваю ему мозги, и вот он говорит:
— Да, я вижу, вы настоящий журналист…
— Профессиональный журналист, — скромно поторопился уточнить я, но он, оказывается, ещё не закончил фразу:
— … А ведь это очень плохо — быть настоящим журналистом, — он завершает мысль.
И ведь я с ним полностью согласен. Настоящий журналист — существо нравственно неполноценное. Я знаю об этом гораздо лучше, чем он. Но пока не время с ним соглашаться. Мне нужна эта встреча. И я её добился.
Было очень интересно. За четверть века профессиональной деятельности я ещё не слышал столько оскорблений в свой адрес на единицу времени. На самую деликатную попытку ему возразить он отвечал криком, и любую мою реплику перетолковывал в самом невыгодном для меня смысле. Неслабо поговорили. И я опять остался собой доволен. Профессиональная выдержка мне не изменила, и я не позволил спровоцировать себя на ответную грубость. Похоже, он был этим удивлен и, прощаясь, несколько раз сказал: «Не обижайтесь». А потом пояснил: «К сожалению, мы имеем очень горький опыт общения с российскими журналистами». Я молча кивнул. И вдруг он неожиданно очень тепло сказал: «Давайте я вас благословлю». Я так же молча встал под благословение.
С хамством батюшка, конечно, перегнул палку, и это в значительной мере было вызвано его личными качествами, но здесь проявилась и общая тенденция — отношение к российским журналистам в Абхазии стало неприязненным.
Пытаюсь встретиться с другим священником, который, в отличие от первого — олицетворенная деликатность. Но я ни как не могу его застать и чувствую, что он уклоняется от встречи вполне сознательно. Прошу своего абхазского друга: «Позвони ему, попроси, чтобы он со мной встретился, время назначил». А он отвечает: «Если я сейчас позвоню и попрошу, чтобы он встретился с российским журналистом, он тут же переведет разговор на другую тему. У тебя только один вариант: столкнуться с ним на улице лицом к лицу». Ну что ж, четырех попыток оказалось достаточно, чтобы выследить ускользающего батюшку. И он не отказал в беседе, и мы с ним очень хорошо поговорили. Я его понял. Он по натуре очень дружелюбен, но журналистов ему легче любить, если удается избежать с ними встречи.
Знаете, с кем в Абхазии до сих пор легко разговаривать? С теми, кому вы совершенно безразличны. Вспоминаю свои самые удачные и подробные разговоры с абхазами и вдруг понимаю, что все они имеют одну общую черту: ни кто из этих людей не спросил из какого я города, в каком издании работаю, как меня сюда занесло, что и как я собираюсь писать. Ни один из них ни разу не назвал меня по имени, хотя в начале разговора я всегда представляюсь. Они пропускали моё имя мимо ушей, им было безразлично, как меня зовут, и только поэтому мы очень хорошо разговаривали. А ведь когда–то всё было по–другому. Ещё лет десять назад абхазы распахивали объятия навстречу российскому журналисту. Меня многие встречали здесь не просто дружелюбно, а очень заинтересованно, я чувствовал, что наш разговор для них даже важнее, чем для меня. Как горячо они старались донести до журналиста свою правду: объяснить, растолковать, убедить. Больше абхазы этого не хотят. И неужели вы думаете, что в этом виноваты они?
