Газета Завтра - Газета Завтра 203 (42 1997)
“СПАСИ ДЕТЕЙ СВОИХ…”
Зоран Костич
* * *
Сербский поэт Зоран Костич родился 08.10.1948 года в столице Черногории — в древнем городе Цетинье.
Студенческие годы (с 1969 года) провел в Белграде, изучая мировую литературу и этнографию. В 1973 году за участие в голодовке студентов Философского университета, устроенной в знак протеста против принятия новой Конституции СФРЮ, ущемляющей права сербского народа, был арестован. Непродолжительное время, проведенное в тюрьме, обернулось двенадцатилетним запретом на литературную деятельность. В результате его первая книга стихов издана только в 1984 году. Позднее, через непродолжительное время, удвоенными тиражами были изданы еще шесть книг.
Сегодня Зоран Костич активно участвует в литературной жизни Югославии: публикует стихи, прозу, публицистические статьи, поэтические переводы с русского и польского языков. В течение последних трех лет является редактором ведущего литературного журнала Югославии “Сербский литературный вестник”.
В последнее время основными местами пребывания поэта стали Сербская Краина, Республика Сербская и Москва. В 1990 году Зоран Костич участвовал в основании и был избран генеральным секретарем Общества сербско-русской дружбы и членом Международного фонда славянской письменности и славянских культур (в Москве). Опубликованы его поэтические сборники: “Првине” (в русском переводе — “Первый взгляд”), “Отцовская ветвь”, “Сонеты”, “Кто мы, “Тени на могилах”, “Котел”.
* * *
В прошлом году, в начале июля, пятнадцать членов белградской “Солидарности” (объединение помощи сербам, лишенным прав человека) посетили Республику Хорватию, край, с давних времен населенный нашим сербским народом. Мы были люди разных занятий — писатели, историки, фотографы, служащие, артисты, студенты…
Два дня и две ночи мы обходили отмеченные и неотмеченные места казни — могилы десятков тысяч сербов, убитых в кровавое лето 1941 года. Через пять десятилетий впервые зажигались свечи дедам, отцам, матерям, братьям, сестрам, детям. Все это потрясло нас, но исповедь одной пожилой женщины, в чьем доме мы провели несколько часов, мы запомнили на всю жизнь. Двенадцатилетней девочкой пересилила она семь ударов усташского ножа. Остались шрамы на затылке и шее, с обеих сторон позвоночника. Три ее брата, сестра, мать и отец были убиты в тот же самый день. Как и большинство сербских семей, их стерла волна зла, поднятая и благословленная в Загребе.
В моем понимании зла, самое страшное происходит все же пятьдесят лет спустя. За месяц до нашего приезда чудом выжившая женщина получает письмо от убийцы (лично).В обширном письме он перечисляет все то, что память недобитой жертвы в тот день не сумела запечатлеть. Убийца наслаждается, облизывается и по-людоедски переживает: “А когда мы вас зарезали, твоего младшего брата мы живьем сварили в котле. Сука, я должен тебе признаться, что в жизни своей я не ел мяса, равного вареной сербятине…”
Автор письма пишет эти строки, будучи председателем районной Скупштины (Совета), того места, где он когда-то резал людей. Одну из первых своих бумаг, подписанных на этом посту, он посылает женщине, которую не дорезал полвека назад. В письме он предвкушает возвращение “к прежним трудам”. Ей же некуда податься из села, в котором она родилась. Здесь и ее дочери, и внуки.
Я видел его. Он производит впечатление весьма предприимчивого человека. Он ждет только “благословения”…
З. КОСТИЧ
Газета “Ратне новине”, (“Военные новости”) от 15.09.91г.
1
Перед обедом мамы пальцы
сплели мне в косу пышный волос.
Но что я слышу?! Домочадцы -
сестра и братья — друг за дружкой,
рты пораскрыв, смеются в голос:
“Смотри! И шея вся в веснушках!”
Двенадцать лет мне. День рожденья.
Хотелось нам в июль военный
забвенья, что ли , отчужденья
от черной яви, от поминок.
И удалось бы, но мгновенно
вернул нас к аду гром ботинок!
Ботинок гири на террасе,
посыльных смерти тяжких топот -
к нам, онемевшим в одночасье,
а я просила в полдень летний:
“Уйми, Всевышний, братский хохот,
иль погаси веснушки эти!”
2
Господь всемилостливый, разве
прикрыть распушенной косою
моих веснушек безобразье
не в силах был Ты? Что ж позволил
распять невинных бандой злою,
мольбу развеять пеплом в поле?
Не мог Ты, что ли, Боже правый,
меня избавить от насмешек,
не превращая в пир кровавый
семейный праздник в летний полдень?
А человек ведь пусть и грешен,
он разве не дитя Господне?
Ты подарил ему и тело,
и дух — права на грусть и радость.
И если дьявольское дело
свершилось, только я повинна,
прося себе такую малость,
когда весь мир лежал в руинах,
когда Твое потомство — люди
к Тебе взывали, погибая….
Прости, Всевышний! Вечно будет
терзать мне душу грех гордыни.
Не тверда в вере тварь земная,
полна сомнений и поныне
боятся, помня о распятье
там на Голгофе. Даже сына
не мог Ты защитить, Создатель.
Пилата дети нынче снова
к ответу требуют невинных,
не чуя голоса святого
и божьей кары. В Ватикане
прельщают паству медом-ядом
спустя столетья. И заранее
сулят спасение от муки.
Молясь Христу, торгуют адом
в лукавстве, в круговой поруке:
Мирроточивый Маг с балкона,
ссылаясь на Тебя, Создатель,
вещает людям, как с амвона,
и простирает руки к небу,
что древний жрец. И люди платят
кумиру верой непотребной,
что Дух Святой на самом деле
кружит над Римом — и столетья
приют находит в папском теле,
и он кумир послушной пастве -
будь то известный всем владетель
или последний в этом царстве.
3
Когда Ты перестал быть тайной?
Нам неизвестно. Сделай милость,
Господь, присутствия знак дай нам.
Не видим знака и за это
бездушных войско навалилось
на нас и хочет сжить со света:
с презрением — а как иначе -
нас потчуют псалмами Брая,
и после шрифта для незрячих,
молебна, музыки органной,
сосед Иесип, дверь ломая,
ворвался в дом с ватагой пьяной:
в двенадцатый мой день рожденья,
отмеченный косою первой,
Иесип (образец смиренья
вчера, а нынче сгусток злости),
вломился, как бандит в таверну,
круша, вослед хорваты-”гости”
(Паян, Томислав, Анте, Дражен) -
соседи все, но в гневе лютом.
Отец не молвил слова даже,
встречая их, он лишь раскинул,
раскинул крылья рук, как будто
взлететь хотел… Да так и сгинул
под той кувалдой. Зверь Иесип
вскочил на стол, рыча: “Под нож их!”
И сталь клинка — в веснушек россыпь,
и лезвие алее мака…
Но вдруг — Твоею волей, Боже -
я погружаюсь в омут мрака -
и затихают вопли брата…
“Кипит вода!” — убийцы хохот
ловлю… Он дьявола глашатай,
он в униформе — ивы черной,
но я — свеча, по воле Бога
погасшая на тропке горной.
4
Из-под косы, там, за ножами,
я вижу вербы колыханье.
“Что ты жива,
не скрою, жаль мне”* -
Иесип пишет. В каждом слове -
убийцы смрадное дыханье
и та же жажда новой крови
он пишет мне — “десятилетья
прошли, но и теперь, как ране,
нет ничего на белом свете
вкусней сербятины под паром…”
“Вода клокочет!..” Где? В казане.
И явь становится кошмаром:
“Кипит вода!”..
Мне в день тот клятый
почудилось: то голос судей,
что и в аду настигнет ката,
чтобы в котел бурлящий бросить,
отмыть от крови… Вдруг, отсюда,
из мира грешного, Иесип -
Мэр городской, холеный, сытый,
описывает мне в деталях,
подробно, как были убиты
мои родные в доме сиром:
два брата ножевою сталью,
сестрица — молотом. Секира
свалила мать. И с мертвой груди
сняв сына младшего, в казане
живьем сварили — псы, не люди!
Кошмар звериного застолья -
в письме, где “сука” мне прозванье,
мне, так желавшей, чтоб от боли
осталась пустота немая,
охранный круг… А он мне пишет:
“Знай мы, что ты еще живая,
повременили б с этим мясом…
Клинок ножа вошел чуть ниже”
(в узле косы моей увязнув),
злодей считает. — Промах этот,
как ложка дегтя в бочке меда.
И впечатленье от “обеда”
ему он портит — (Мать, родная)!
“Ведь ты была мертвее мертвой,
лицо, как маска восковая” -
в конце письма корит Иесип,
прощаясь: “Скорой встречи, с Богом!”
Теперь, суди, сладкоголосый.
Нет, не Господь: ты, маг престольный,-
ты приложил старанья много,
чтоб паству воспитать достойно.
Суди, отец и пастырь жрущих
людское мясо после мессы,
суди, к любви святой зовущий
и так пекущийся о вере
ты, подскажи им, детям-бесам,
как искупить им в полной мере
людскую кровь. Сведи их, отче,
на место то, и пусть всей паствой
