Армен Гаспарян - Операция "Трест". Советская разведка против русской эмиграции. 1921-1937 гг.
Он не только ведет дневник. Пишет еще и рассказы. Читает их вслух сотрудникам иностранного отдела ГПУ Но то ли он плохо это делает, то ли рассказы никчемные. Чекисты скучают. Под любым благовидным предлогом стараются избежать вечера художественного чтения. Савинков негодует. Вот что он записывает в свой дневник: «Яработаю, потому что меня грызет, именно грызет желание сделать лучше, а я не могу. Когда я читал свой рассказ, один ушел, другой заснул, третий громко разговаривал. Какой бы ни был мой рассказ — это настоящая дикость, полное неуважение к труду. А надзиратели, видя, как я пишу по восемь часов в сутки, ценят мой труд. Так называемые простые люди тоньше, добрее и честнее, чем мы, интеллигенты. Сколько раз я замечал это в жизни! От Милюкова и Мережковского у меня остался скверный осадок не только в политическом отношении. В политике — просто дураки, но в житейском — чванство, бессердечие, трусость. Я даже в балаховцах, рядовых конечно, рядом с буйством, грабительством видел скромность, сердечность, смекалку...»
Иной раз Савинков все-таки вспоминает, что он политик. И берется осмысливать опыт последних лет. Но делает это в свойственной себе манере: не признавая собственных ошибок. Больше того, оставаясь в плену мира собственных самодельных иллюзий. Когда-то, в самом начале операции «Синдикат-2», Савинков написал статью с этим прекрасным названием. Но ему и в голову не пришло, что его иллюзии гораздо страшнее тех, что он находил в умах русской эмиграции: «Яне то чтобы поверил Павловскому, я не верил, что его смогут не расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. А в том, что его не расстреляли, — гениальность ГПУ. В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню обед с ним в начале 23-го года с глазу на глаз в маленьком кабаке на рю де Мартин. У меня было как бы предчувствие будущего, я спросил его: «А могут быть такие обстоятельства', при которых вы предадите лично меня?» Он опустил глаза и ответил: «Поживем — увидим». Я не мог думать, что ему дадут возможность меня предать. Чекисты поступили правильно и, повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать. Но Павловский! Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством, а нищетой. Ведь он плакал у меня в кабинете. Вероятно, страх смерти ? Очень жестокие лица иногда бывают трусливы, но ведь не трусил же он сотни раз. Но если не страх смерти, то что ? Он говорил чекистам, что я не поеду, что я такой же эмигрантский генерал, как другие. Но ведь он же знал, что это неправда, он-то знал, что я не генерал и поеду. Зачем же он еще лгал ? Чтобы, предав, утешить себя ?Это еще большее малодушие. Я не имею на него злобы. Так вышло; лучше, честнее сидеть здесь в тюрьме, чем околачиваться за границей, и коммунисты лучше, чем все остальные. Но как напишешь его, где ключ к нему? Ключ к Андрею Павловичу (Федорову — А. Г.) — вера, преданность своей идее, солдатская честность. Ключ к Фомичеву — подлость. А к нему ?А если бы меня расстреляли ? В свое скорое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре — ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил Советам верой и правдой, и это ясно; во-вторых, мое освобождение примирило бы с Советами многих, так — ни то ни се. Нельзя даже понять, почему же не расстреляли, зачем гноить в тюрьме ? Ни я этого не хотел, ни они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых винтиках. Жалует царь, да не жалует писарь...»
Это была одна из последних записей в дневнике. Но интересна она не только этим. Обратите внимание, как Савинков верит, что, выпустив его из тюрьмы, большевики с восторгбм будут наблюдать, как к ним в объятия будут бросаться сотни его сторонников. Как говорил герой Булгакова: «Обнял и прослезился». Бывший эсеровский террорист настолько надоел чекистам, что те посоветовали ему написать письмо Дзержинскому. Мы люди маленькие. Как начальство решит — так и будет. И Савинков пишет. 7 мая 1925 года председатель ГПУ с интересом читал: «Я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.
Когда меня арестовали, я был уверен, что могут быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стенке; второй — мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т.е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, «исправлять» же меня не нужно — меня исправила жизнь.
Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Арту-зовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка-на-половинку, ни «за», ни «против», т.е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле.
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме — сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле.
Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза. Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и, мне не стыдно сказать, многому научился. Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь. Ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию. Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, прямо и ясно, чтобы я в точности знал свое положение».
Председатель ГПУ даже не счел нужным отвечать на это письмо. Он лишь попросил чекистов доходчивее объяснить гражданину Савинкову, что не только у большевиков существует непреложность наказания за преступление, так что о свободе он заговорил явно рано.
Надо сказать, что в тот день у Савинкова было прекрасное настроение. Даже отказ Дзержинского выпустить его на свободу не омрачил бывшего лидера «Союза защиты Родины и свободы». Он попросил чекистов отвезти его на прогулку в Царицынский парк. Подышал свежим весенним воздухом, развлекая охранников рассказами о своей героической борьбе с царским режимом. Даже выпил немного коньяку.
Поздним вечером его привели в кабинет Пиляра. Тут он должен был дождаться конвоя, который отвел бы его в тюремную камеру. Было душно, поэтому открыли окно. Подоконник был низким — всего 30 сантиметров от пола. Савинков расхаживал по кабинету, поворачивая всегда у этого окна. Согласно официальной версии, он даже посмотрел вниз один раз. Еще раз приблизился к окну. И вдруг резко прыгнул. Никто из чекистов даже не успел подбежать...
Медицинская экспертиза установила, что он умер мгновенно. На следующий день в советских газетах появилось официальное сообщение о смерти бывшего эсеровского боевика: «Седьмого мая Борис Савинков покончил с собой самоубийством. В этот же день утром Савинков обратился к товарищу Дзержинскому с письмом относительно своего освобождения.
Получив от администрации тюрьмы предварительный ответ о малой вероятности пересмотра приговора Верховного суда, Б. Савинков, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна пятого этажа во двор и разбился насмерть.
Вызванные врачи в присутствии помощника прокурора республики констатировали моментальную смерть».
Не остались в стороне и эмигрантские газеты. Знаменитый фельетонист Яблоновский, известный всем своим острым языком, писал: «Драма Савинкова рисуется мне в самом простом, даже простеньком виде: обещали свободу. Несомненно, обещали. Надули. Нагло, жульнически надули. Человек не стерпел и выбросился в окно. Туда ему и дорога».
Глава 9. Самоубийство или убийство?
В Советском Союзе никогда не подвергалось сомнению: Савинков покончил с собой. Всем желающим были доступны слова Дзержинского: «Он остался верен себе. Мутно жил и так же мутно умер». Эмиграция сильно сомневалась, что легендарный боевик сам, добровольно распрощался с жизнью. Дескать, времена Каляева и Сазонова канули в Лету. Хотя со временем все согласились, что самоубийство — логичный итог всей деятельности Савинкова, в которой театральности всегда хватало с избытком.
Шли годы. Александр Исаевич Солженицын выпустил свой легендарный «Архипелаг ГУЛАГ», где и появились новые подтверждения версии убийства Савинкова: «Ульрих в «Правде» даже объяснялся и извинялся, почему Савинкова помиловали. Ну, да ведь за семь лет какая ж и крепкая стала Советская власть!— неужели она боится какого-то Савинкова/(Вот на двадцатом году послабеет, уж там не взыщите, будем сотнями тысяч стрелять.)
