Генри Киссинджер - Дипломатия
Австрия и Пруссия никогда не воспринимали себя как «огромные массы», точно так же, как позднее Франция вовсе не воспринимала НАТО как инструмент разделения труда. Всеобщее равновесие сил очень мало значило для Австрии и Пруссии, если оно одновременно не было связано с оправданием их собственных конкретных и сложных внешнеполитических отношений или с учетом исторической роли этих стран.
После того как Габсбурги потерпели неудачу, пытаясь добиться гегемонии в Центральной Европе во время Тридцатилетней войны, Австрия оставила попытки подчинить себе всю Германию. В 1806 году существовавшая лишь номинально Священная Римская империя была упразднена. Но Австрия все равно видела себя первой среди равных и была преисполнена решимости не дать возможности ни одному из остальных германских государств, особенно Пруссии, перенять историческую роль Австрии.
И Австрия имела все основания сохранять бдительность. В тот момент, когда Фридрих Великий захватил Силезию, Пруссия бросила вызов Австрии, оспаривая ее претензии на лидерство в Германии. Жесткий дипломатический курс, культ военного искусства и высокоразвитое чувство дисциплины вывели Пруссию в течение столетия из разряда второстепенного княжества на бесплодной северогерманской равнине и превратили в королевство, которое, даже будучи самым малым из числа великих держав, стало в военном отношении вровень с прочими. Его причудливой формы границы простирались через Северную Германию от частично польского востока до относительно латинизированной Рейнской области (отделенной от основной прусской территории Ганноверским королевством), что придавало прусскому государству всеподавляющее ощущение возложенной на него миссии национального характера: пусть даже не ради достижения какой-то высшей цели, а ради зашиты собственных лоскутных территорий.
Отношения между этими двумя крупнейшими германскими государствами и их взаимоотношения с прочими являлись ключевыми для европейской стабильности. И действительно, по крайней мере, с момента окончания Тридцатилетней войны внутреннее устройство Германии ставило перед Европой дилемму: если та будет слабой и раздробленной, она будет побуждать своих соседей, особенно Францию, к экспансионизму. В то же самое время перспективы объединения ее пугали соседние государства, что продолжается вплоть до нынешнего времени. Страхи Ришелье, будто объединенная Германия сможет господствовать над Европой и превзойти по могуществу Францию, предвосхитил один британский обозреватель, писавший в 1609 году: «...Будь Германия единой монархией, она наводила бы страх и ужас на всех остальных»[80] Исторически, с точки зрения европейского мира, эта страна всегда была либо слишком слаба, либо слишком сильна.
Участники Венского конгресса отдавали себе отчет в том, что во имя прочного мира и стабильности в Центральной Европе им следует переделать то, что было создано Ришелье в XVII веке. Ришелье позаботился о том, чтобы Центральная Европа была слабой и раздробленной, что вечно вызывало у Франции искушение вторгнуться на эти земли и превратить их в самый настоящий полигон для французской армии. И потому государственные деятели, собравшиеся в Вене, занялись консолидированием, но не объединением Германии. Ведущими германскими государствами явились Австрия и Пруссия, затем следовал ряд государств, средних по размеру: в частности, Бавария, Вюртемберг и Саксония, к которым были совершены приращения, что сделало их сильнее. Триста с лишним существовавших до Наполеона государств были укрупнены, и их стало немногим более тридцати, объединенных в новую общность, названную Германской конфедерацией. Созданная для защиты против общего внешнего агрессора, Германская конфедерация оказалась гениальным творением. Она была слишком сильной для нападения на нее Франции, но слишком слабой и децентрализованной, чтобы угрожать соседям. Конфедерация уравновешивала исключительную военную силу Пруссии и исключительный престиж и легитимность Австрии. Целью конфедерации было предотвратить объединение Германии на национальной основе, сохранить троны различных немецких князей и монархов и предупредить французскую агрессию. И успех был достигнут по всем этим пунктам.
Имея дело с побежденным противником, победители, разрабатывающие мирное урегулирование, обязаны тщательно и продуманно перейти от непримиримости, жизненно важной для победы, к примирению, необходимому для достижения длительного мира. Карательный мир подрывает международный порядок, поскольку у победителей, истощенных тяготами войны, возникает задача держать под давлением страну, преисполненную решимости подорвать урегулирование. Любая страна, вынашивающая неудовольствие и обиду, наверняка почти автоматически сможет рассчитывать на поддержку озлобленной побежденной стороны. Это станет проклятием Версальского договора.
Победители на Венском конгрессе, как и победители во второй мировой войне, подобной ошибки не совершили. Нелегко было проявить великодушие к Франции, в продолжение полутора столетий стремившейся к господству над Европой, чьи армии в течение четверти века стояли лагерем на территории соседей. Тем не менее государственные деятели, заседавшие в Вене, пришли к выводу, что в Европе станет безопаснее, если Франция будет относительно довольна, а не раздражена или обижена. Францию лишили завоеванных земель, но даровали ей «старые», то есть предреволюционные границы, даже несмотря на то, что их пределы включали в себя гораздо более обширные территории, чем те, которыми правил Ришелье. Кэслри, министр иностранных дел державы, являвшейся наиболее непримиримым врагом Наполеона, так объяснял это:
«Продолжительные эксцессы со стороны Франции могли бы, без сомнения, побудить Европу... принять меры по расчленению... [но] пусть лучше союзники воспользуются нынешним шансом обеспечить мирную передышку, которая так требуется всем державам Европы... причем они могут быть уверены в том, что, если их постигнет разочарование... они вновь смогут взяться за оружие, не только обладая командными позициями, но и имея в своем распоряжении ту самую моральную силу, которая только и может скреплять подобную конфедерацию...» [81]
А накануне 1818 года Франция уже вошла в систему, созданную конгрессом, и стала участвовать в периодических европейских конгрессах, превратившихся на целых полстолетия в почти что правительство Европы.
Будучи убеждена, что отдельные нации уже осмыслили в достаточной степени свои собственные интересы, чтобы защищать их в случае любого вызова, Великобритания могла бы этим довольствоваться и оставить все как есть. Британцы были уверены, что не требуется никаких формальных гарантий ни вместо, ни в дополнение к анализу, сделанному с позиции здравого смысла. Тем не менее страны Центральной Европы, жертвы полуторавековых войн, настаивали на осязаемых заверениях.
В частности, Австрия стояла перед лицом опасностей, непонятных Великобритании. Будучи наследием феодальных времен, Австрия представляла собой многоязычную империю, сводившую воедино множество народов бассейна Дуная, сплачивая их вокруг исторических владений в Германии и Северной Италии. Осознавая рост взаимоисключающих тенденций либерализма и национализма, угрожавших самому ее существованию, Австрия стремилась соткать сеть моральных запретов для предотвращения испытаний силой. Непревзойденное мастерство Меттерниха проявилось в том, что ему удалось побудить договаривающиеся страны подчинить свои разногласия пониманию общности разделяемых ценностей. Талейран следующим образом высказал мысль о необходимости какого-либо принципа сдержанности:
«Если... минимум сил сопротивления... равнялся бы максимуму сил агрессии... налицо имелось бы истинное равновесие. Но... истинное положение дел основывается на наличии лишь такого равновесия сил, которое является искусственным и случайным по своему характеру и которое может сохраняться лишь в течение такого срока, пока определенные крупные государства воодушевлены чувством умеренности и справедливости»[82].
По окончании Венского конгресса взаимоотношения между равновесием сил и общими для всех легитимистскими чувствами нашли отражение в двух документах: об образовании Четырехстороннего альянса, куда входили Великобритания, Пруссия, Австрия и Россия, и Священного союза, членство в котором ограничивалось тремя так называемыми «восточными дворами» — Пруссией, Австрией и Россией. В начале XIX века на Францию смотрели с таким же страхом, как на Германию в XX: как на хронически агрессивную, изначально дестабилизирующую силу. Поэтому государственные деятели, собравшиеся в Вене, выковали Четырехсторонний альянс, чтобы при помощи преобладающей силы задушить в зародыше любые агрессивные французские тенденции. Если бы победители, заседавшие в Версале, создали бы подобный альянс в 1918 году, мир, возможно, так бы и не узнал страданий второй мировой войны.
