Эрик Хоффер - Человек убежденный: Личность, власть и массовые движения
Презрение к внешнему миру, конечно, самая лучшая защита против подражания. Однако активное массовое движение ценит ненависть выше пассивного презрения; ненависть не подавляет подражания, а частично возбуждает (см. раздел 73). Презрение к окружающему как метод изоляции принимается только в случае, когда малые коллективы, желающие сохранить свои особенности, окружены морем иноземцев. Но подобное положение ведет к замкнутости, исключающей приток свежих сил – приток новых последователей.
Большая склонность к подражанию у членов тесно объединенной группы придает этой группе гибкость и приспособляемость. Она усваивает нововведения и меняет ориентацию с поразительной быстротой. Быстрая модернизация объединенной Японии, а также Турции находится в резком контрасте с медленными и мучительными поисками путей для нового в Корее, Иране и в других странах, не охваченных духом единства. Объединенная Советская Россия имеет лучшие шансы для усвоения новых методов и новых путей жизни, чем это было в слабо связанной царской России. Совершенно очевидно, что примитивный народ с неповрежденным коллективным хребтом легче и быстрее модернизируется, чем такой же народ с разрушенными родовыми или общинными устоями{108}.
Убеждение и принуждение
В наше время мы склонны преувеличивать эффективность убеждения как средства внушать мысли и направлять поведение. В пропаганде мы видим могучий инструмент. Искусному применению пропаганды приписываем многие поразительные успехи современных массовых движений. Мы стали бояться слова так же, как меча.
На самом же деле сказочные результаты, приписываемые пропаганде, совсем не похожи на падение стен Иерихона, приписываемое трубным звукам Иисуса Навина. Будь пропаганда сама по себе хотя бы на одну десятую так сильна, как ее изображают, тоталитарные режимы России, Германии, Италии, Испании были бы значительно мягче. Они были бы крикливыми и бесстыдными, но без страшных зверств секретной полиции, без концлагерей, без массового истребления людей.
Правда заключается, по-видимому, в том, что одна пропаганда не может насильно овладеть не принимающими ее умами; пропаганда не способна внедрять совершенно новое, а потерявших веру привести к ней не может. Пропаганда проникает в уже открытые умы и утверждает в них не новые мысли, а только оформляет те, которые уже существовали. Умелый пропагандист заставляет кипеть мысли и страсти, бродившие в умах слушателей. Он только отзывается на их сокровенные чувства. Добровольно верить можно заставить только в то, что люди уже «знают».
Пропаганда в чистом виде имеет главным образом успех у неудовлетворенных. Их страхи, надежды и страсти толпятся у «выхода» чувств и не позволяют этим людям видеть внешний мир. Они видят только то, что уже вообразили себе, а то, что они слышат в горячих речах пропагандиста, – только музыка их собственных душ. В самом деле, неудовлетворенным легче открывать собственные фантазии и слышать эхо собственных грез в запальчивом наборе слов и громких фраз, чем в точных словах, связанных безукоризненной логикой.
Сама по себе пропаганда, как бы ни была искусна, не может удерживать людей в каком-либо убеждении, если они перестали верить. Поэтому массовое движение устанавливает такой порядок, при котором, если люди перестают верить, их заставляют верить силой{109}.
Как мы увидим дальше (в разделе 104), слова – только необходимый инструмент для подготовки почвы массового движения. Как только движение осуществлено, все еще полезные слова перестают играть решающую роль. Такой признанный мастер пропаганды, как Геббельс, в минуту откровенности признал: «За пропагандой, чтобы она была эффективной, всегда должен стоять острый меч»{110}. Потом, будто извиняясь, добавил: «Отрицать нельзя: с помощью хорошей пропаганды можно сделать больше, чем без пропаганды вообще»{111}.
84Против всех ожиданий, пропаганда становится более горячей и настойчивой, когда сопровождается принуждением, а не тогда, когда полагается на самое себя.
Те, кто обращает других в новую веру, как и те, кого обращают в веру насильно, нуждаются в горячем убеждении, что вера, которую они навязывают или которая им навязывается, является единственно истинной. Без такого убеждения террорист, обращающий других в веру, скорее всего, будет чувствовать себя преступником, а принужденный к вере будет считать себя трусом, продавшим, чтобы выжить, душу свою.
Таким образом, пропаганда служит больше для собственного оправдания, чем для убеждения; и чем больше у нас оснований чувствовать себя виноватым, тем страстнее наша пропаганда.
85Вероятно, правильно, что сила порождает фанатизм, но верно и то, что фанатизм порождает насилие. Очень часто невозможно сказать, что появляется раньше и что после. Ферреро говорит о террористах Французской революции: «Чем больше они проливали крови, тем больше должны были верить в свои принципы как в абсолютные истины. Только абсолют мог оправдать их в собственных глазах и поддерживать их отчаянную энергию. Проливали они кровь не потому, что верили в принципы народовластия, как в религиозную истину, наоборот, они старались верить в народовластие, как в религиозную истину, потому что собственный страх заставил их пролить столько крови»{112}. Человек убежденный пользуется практикой террора не только для запугивания и подавления своих врагов, но и для укрепления и усиления своей собственной веры. Каждое линчевание на нашем Юге не только запугивает негров, но и усиливает фанатичное убеждение белых в их превосходстве.
У принявших веру под давлением насилия также может появиться фанатизм. Имеется немало доказательств тому, что новообращенный в веру путем принуждения бывает так же, а иногда и более фанатичен, чем новообращенный путем убеждения. Не всегда верно, что «тот, кто соглашается против воли, остается внутри при своем мнении». Ислам навязывал свою веру насильно, однако ставшие мусульманами по принуждению проявляли более горячую веру, чем арабы, начавшие движение ислама. По Ренану, ислам получил от насильно обращенных «веру, которая все время усиливалась»{113}. Фанатичная ортодоксальность в массовых движениях появляется позднее, когда движение достигает власти и может свою веру навязывать не только убеждением, но и насилием.
Таким образом, беспощадное и настойчивое принуждение обладает невероятной убедительностью, и не только для простых людей, но и для тех, кто гордится силой и целостностью своего мышления. Когда очередное кремлевское постановление заставляет ученых, писателей, художников отрекаться от своих убеждений и каяться в грехах, очень возможно, что эти отречения и раскаяния не пустые словеса, а искренние. Оправдать свою трусость помогает фанатичная вера.
86Вряд ли возможно такое массовое движение – широкое, хорошо организованное, – которое возникло путем одного убеждения. Ортодоксальный христианский историк, профессор К.С. Латуретт допускает, что «как бы ни были несовместимы дух Иисуса Христа и вооруженная сила и как не неприятно признать это, но история показывает, что вооруженная сила часто делала возможным дальнейшее существование духа Иисуса»{114}. Мировой религией христианство сделал мирской меч. Завоевание и крещение шли рука об руку, причем второе часто служило для оправдания первого и было его оружием. Там, где христианству не удавалось заручиться поддержкой государственной власти, оно не получило широкого распространения и долго не удерживалось. «В Персии… христианство столкнулось с государственной религией, поддержанной короной, и не стало верой для большинства»{115}. В феноменальном распространении ислама завоевание было главным фактором, а обращение в веру – побочным. «Наибольший расцвет магометанства совпадает во времени с его наибольшей политической властью»{116}. Реформация имела успех только там, где она заручалась поддержкой монарха или местного правительства. Меланктон, самый умный из помощников Лютера, говорил: «Без вмешательства гражданских властей чем бы стали наши заповеди? – Платоническими законами»{117}. Там, где государственная власть была против Реформации, например во Франции, движение было потоплено в крови и никогда больше не поднималось. Что касается Французской революции – «это были революционные армии, а не революционные идеи, которые прошли через всю Европу»{118}. Главным было не идейное влияние. Дюмурье протестовал, когда Франция провозгласила священный закон о свободе «подобно Корану – с мечом в руке»{119}. Угроза коммунизма в настоящее время – не от силы его учения, а от того, что его поддерживает одна из сильнейших армий на земле.
Получается так: когда массовое движение имеет выбор – убеждать или принуждать, – оно предпочитает принуждение. Убеждение – метод неудобный, и его результаты ненадежны. Испанец Св. Доминик сказал еретикам: «В течение многих лет я тщетно убеждал вас – мягкостью поучений, наставляя вас молитвами и слезами. Но, как говорит поговорка моей родины, если молитва не помогает, поможет битье. Мы поднимаем на вас принцев и прелатов, которые – увы! – вооружают народы и царства против этой страны… Удары помогут там, где благословение и милосердие оказались беспомощны»{120}.
