Газета Завтра Газета - Газета Завтра 432 (10 2002)
Затем возвращение в освобожденный Киев, школа, Литературный институт, Михайловское, где проработала два года экскурсоводом, и считает эти годы лучшими в своей жизни. Может быть, оттуда, с тех лет и тех мест, и пленение русской классикой? Благоговение — вот то чувство, которое определяет поэзию Глушковой, тем или иным образом связанную с великими предшественниками.
И я, незваная, вхожу —
Так в реку окунают! —
На стены я не погляжу,
Портретов не узнаю.
И буду тихо говорить
О пушкинской аллее.
И, уходя, благодарить
И медлить не посмею…
Это благоговение определяла Татьяна Михайловна главным в своих поэтических книгах. Оно определяло и ее книгу критики "Традиция — совесть поэзии", ее полемические споры с С.Рассадиным, Л.Аннинским и другими любителями новаций. В полемике возникал и закреплялся в памяти читателей образ поэта, как прежде всего воительницы за русскую культуру, за верность следования поэтики русской классики. По крайней мере, все рецензии семидесятых-восьмидесятых годов представляли Глушкову, прежде всего как тонкого ценителя и последователя культуры девятнадцатого века.
Так пишет о ней знаток ее поэзии Николай Лисовой: " Итак, от Блока (и Ахматовой) — музыка и мужество. От родного Киева с его печерскими угодниками и софийскими куполами — верность отеческим заветам, урок патриотизма и веры. От родителей и бабушки, которой посвящены рассказы-воспоминания поэта, — живой и сочный язык…". Татьяна Глушкова волей и умом своим умела убедить своих критиков в первичности и важности ею озвученных тем. Она, будучи не только поэтом, но и страстным, полемичным эрудированным критиком, как бы навязывала литературному миру свое мнение о себе. Вот и давний ее друг, псковский критик Валентин Курбатов, увлечен ее "строгой чистотой, которая потом будет узнаваема по первому звуку… Она всерьез обещала — "взять на плеча гремучие печали / и мерной речи воспаленный лад", выдвигая в бойкие времена поэтического новаторства традицию как совесть поэзии, не смущаясь своим философским, литературным одиночеством. "Осколок древнего пера/ на деревянной ручке"… она крепко держала в руке…"
Все это так и есть, и я могу продолжить, продлить это глушковское очарование старых книг и бумаг, выписывая все новые и новые отточенные поэтические формулы русской культуры, осмыслить ее ранний " Выход к морю" или ее поздние циклы "Возвращение к Некрасову" и до сих пор неизданный "Грибоедов", написанный как бы от лица великого русского поэта. "Нечаянно подслушанным монологом" назвал подобные книжные ее стихи Валентин Курбатов. Ценитель русской поэзии найдет, чем насладиться.
Страница — странница — страна…
Коснусь струны — и свет струится.
Язык родной. Как дух томится,
Какая вольность нам дана.
И все-таки, перечитывая Глушкову, из ранних ее стихов я бы отобрал прежде всего ее окаянные и разлучные, по-бабьи пронзительные стихи о любви и одиночестве. "Свела нас вовсе не любовь,/ а только медленная мука,/ реки вечерняя излука,/ воды остуженная кровь./ … Свела нас эта простота / ночного жаркого объятья…" Пусть не смущает иных книжных читателей ее высокая и грешная страсть.
Что до тела тебе моего!
Я всегда молодела от горя:
Этой горстью соленого моря
Умывалась пречище всего!
Что до тела тебе моего!
Свою любовь Татьяна Глушкова не только в стихах, но и в жизни рифмовала лишь с кровью, "ибо легче — любви не знавала" . Эмоциональность нарастает с каждой строкой. Страсть дает плазменную энергию стиху, и уже все определяют страдание, радость, надежда, она окунается так глубоко в своем упоении любовью, как погружается в любовь, что отключается от всего внешнего мира:
Я не знала темней забытья,
Чем с тверезостью протоколиста
Вспоминать, как весенние листья
Шелестят на плече у тебя.
Воистину, только женщинам дана такая полнота погружения в любовь! Но именно тогда, когда любимый становится хлебом насущным, первейшей принадлежностью к жизни, он уходит. Оставляя за собой пожарище любви.
Как медленно он разжимал
Свои, уже пустые, руки.
Веселым поездом разлуки
Уже манил его вокзал.
Разлука на какое-то время становится ключевым словом в лирике Глушковой. Хоть и наперекор судьбе, умом своим старалась убедить себя: "Разлуки нет". Даже так девизно назвала свой третий сборник стихов, но в жизни-то разлука стала ее спутницей до конца дней.
Не измены — но хриплые звуки
Немотой искаженного рта,
И теперь уже полной разлуки
Через степь золотая верста.
Лучшие разлучные стихи становятся созвучны народным русским песням, древним женским плачам.
Нелюбимую ты не люби, —
Эка, жадные руки простерла! —
А сведи к той кринице в степи,
Что похожа на черное горло!
Поясочек удавкой завей…
В НЫНЕШНЕМ СКУДНОМ ЭМОЦИЯМИ МИРЕ, когда даже поэзия потворствует своим прихотям, — быть подальше от читателя, когда поэты утыкаются в стихи, как в броню, защищаясь от жестокого и расчетливого мира.., в броню сложности, холодности, отстраненности.., в этом мире разлучные, страдающие, горестные стихи Глушковой о любви дают читателю возможность жить сердцем, сопереживать, звучат для него, как последняя исповедь о сгоревшей страстной любви.
И я ничем уж не владела,
Достойным боли и любви.
И лучезарный отблеск тела
Уж не был на устах молвы
…И обретается та протестантская, если хотите умных слов, экзистенциалистическая свобода, от которой так хочется выть. Свобода беспредельного глубинного одиночества…
Я подслушала: там, впереди,
За горою, — такая разлука,
При которой — ни слова, ни звука,
Ни любви, ни проклятья в груди...
...........................
Лишь в низине, в капустных лесах,
Одиноко, как во поле чистом,
Машет бабочка белым батистом,
Через миг истлевая впотьмах…
...........................
Что тебе до безрадостных строчек? —
Я б сама променяла их стон
На степных, подрумяненных ночек
Колокольный, малиновый звон!..
Но нет уже и не будет малинового звона страстных ночей. Нет даже тепла объятий и поцелуев, ибо сама в конце концов безрассудно и безотчетно, с русской женской беспредельностью подарила любимому "право / целовать чей-то жадный роток…" , не осталось даже следов любовного недуга, безнадежно прошло то время, "…когда оливковое тело/ как будто душу берегла" . Нет уюта семьи, от матери в память остался лишь ее голос, и, может быть, самое страшное?, ты стремишься делать вид. (И как не получается делать этот вид? Как выдает стих скрытую печаль поэта?) что "…это ли обида, / проклятье дней, трезвон ночей, что я избавлена от вида/ смятенной дочери моей…" Избавлена от права поучать, от замираний и воспеваний. Ибо нет и никакой дочери, и стоишь в этой жизни на поле — которое не перейти — одна, с невнятным взмахом. Отсюда — острейшее чувство одиночества, когда становятся чужды современники, объединенные с поэтом лишь мгновением времени. Уходят в прошлое друзья и подруги, исчезают возлюбленные … Как спасение — погружение в бездну времени и литературы, ощущение всей истории как единого с тобой пространства. Когда не современники, а соотечественники, как когда-то писал критик Николай Страхов, собранные бережно и коллекционно тобою из всех веков русской истории, объединяются с тобой же единой судьбой и единой культурой. Судьба культуры, судьба поэзии становится главной для дальнейшего существования Татьяны Глушковой. И в любовной лирике ее личность поэта определяла не только смысл, но даже форму, ритм и рифму стиха. Масштаб эмоций определял и значимость тех или иных строк, то уходя в предельную исповедальность, то впадая в молитвенное смирение. Все становилось поэзией. Все оправдывалось поэзией. "Даже, если я духом мертва, так и это душе пригодится!", даже, если "…я была сожжена и отпета — до пришествия Судного дня" — все преображается поэзией, ею и спасается, ею врачуется. Поэт начинает героически противостоять своей судьбе, как писала Анна Ахматова "наперекор тому, что смерть глядит в глаза…" Очень точно определила эти стихи критик Инна Роднянская: "Эстетизированная стойкость как ответ на судьбу". Поэт становится выше своей горькой женской биографии. Может быть, провидчески и трагедия любви была дана для того, чтобы во время оно поэт возвысился до трагедии своего народа? Слился с судьбой народа? Обрел народный слух? Татьяна Глушкова находит себе отзвуки в разных эпохах, но и сама становится шире своего личного времени. Она смело вверяет трагизм своей судьбы, всю канву своей внешней жизни вольным поэтическим строкам. Убегая от свободы одиночества в свободу русской поэтической речи.
