И. Смирнов - А чем Россия не Нигерия?
Если в Западной Европе интенсивный и капиталоёмкий путь развития сельского хозяйства был, вероятно, единственно возможным, то о США этого сказать нельзя. Это государство очень большое и притом отнюдь не перенаселённое. Даже если вычесть малолюдную Аляску, то и на основной территории США плотность населения в 3-7 раз ниже, чем в ведущих странах Западной Европы. Так что жизненного пространства там хватает, и безусловной необходимости перехода на экологически опасную дорогу интенсификации не было. И многие американцы — от независимых экспертов в области сельского хозяйства до части простых фермеров — убеждены в том, что интенсивные технологии им искусственно навязали крупные корпорации и тесно сросшаяся с ними государственная машина. Связи между госаппаратом и корпорациями в США действительно очень прочные, типичным проявлением их служит переход ушедших в отставку госчиновников на доходные должности в крупных компаниях. Иногда при этом зарплата возрастает во много раз. И потому корпорации и государство в Америке в четыре руки работают над тем, как бы не допустить массового отказа фермеров от ядохимикатов. Ведь тогда гиганты химической промышленности, вроде печально знаменитой «Монсанто», непременно вылетят в трубу. Правда, банкротство «Монсанто» неизбежно привело бы к улучшению здоровья американских граждан, а заодно и жителей многих других стран мира. Но мы уже рассмотрели показатели средней продолжительности жизни и знаем, что в США здоровье населения стоит не на первом месте. Этим американская модель развития как раз и отличается от японской, шведской или — зачем так далеко ходить? — канадской.
Но всё это их проблемы. А нам пора вернуться к нашим бедам. Из сказанного выше следует, что в России (имею в виду и РСФСР 1970-1980-х годов, и современную Россию) никаких природных, демографических и экономических предпосылок для внедрения интенсивных технологий не было и нет. Природные условия этого не требуют: земля наша велика и (в чернозёмной полосе, а также кое-где за её пределами) обильна, а населения, увы, немного. Рабочих рук в деревне мало, а из имеющейся рабсилы изрядная часть, к несчастью, сильно пьёт. Это называется «Смерть интенсивным технологиям!». Ожидать, что пьяный тракторист качественно выполнит ту или иную работу, по меньшей мере, наивно. А трезвого зачастую найти не удаётся.
Кстати, некоторые российские интеллигенты почему-то считают, что пьянство — это некое врождённое и неискоренимое свойство русского народа. Такой взгляд необходимо признать абсолютно ложным. Про Швецию XVIII века мы уже читали и при этом знаем, что сейчас там пьяниц и алкоголиков совсем немного. А вот что писал А.И. Герцен об Англии XIX века: «Английская толпа груба, многочисленные сборища её не обходятся без драк, без пьяных, без всякого рода отвратительных сцен и, главное, без организованного на огромную скалу воровства»[32].
Напрашивается вывод: массовое пьянство развивается там и тогда, где не просто жить плохо и безрадостно, но где отдельный человек чувствует своё бессилие и беспомощность. Он уверен, что от него ничего не зависит и он не в силах ничего изменить. На гегельянско-марксистском наречии такое состояние называется отчуждением.
Проверим это предположение на материале отечественной истории. В XIX веке в средней полосе России, где господствовало крепостное право, пили сильно. Правда, не все. По свидетельству Н.А. Некрасова, «у нас на семью пьющую/ Непьющая семья».
Но ведь и крепостными были тоже не все. Даже в центральных губерниях вокруг Москвы, где крепостничество расцвело наиболее пышным и махровым цветом (ныне это «красный пояс»), на положении крепостных находилось от 56 до 69% населения. Это большинство, но не подавляющее. Конечно, прямой связи между крепостным состоянием и пьянством не существовало. Но разве можно усомниться в том, что крепостные мужики спивались гораздо чаще, чем вольные люди вроде описанного И.С. Тургеневым однодворца Овсянникова?
Совсем по-другому обстояло дело на Русском Севере и в Сибири, где проживали лично свободные государственные крестьяне. Там очень значительную часть населения (во многих районах — большинство) составляли старообрядцы. А они, как известно, вообще не пили (и не курили). Сторонники господствующей церкви такой твёрдостью не отличались. По праздникам мужики выпивали, иногда — сильно. Но пьяницы встречались редко. Например, по данным Шерстобоева, в петровское время на жителя Илимского воеводства приходилась одна бутылка хлебного вина в год. Бутылки тогда были больше нынешних (600 г), а половину населения составляли дети до 16 лет. Однако и 1,2 литра спиртного на взрослого жителя за год — немного. По более поздним сведениям начала ХХ века, среди русских старожилов в дореволюционной Сибири насчитывалось всего 7-8% бедняков, и доля пьяниц наверняка не превышала этой цифры. Правда, в Сибири существовало одно печальное исключение: и в царское время (как позднее в советское и теперь в постсоветское) по-страшному спивалось коренное нерусское население. Но это другая тема, которую мы затрагивать не будем. Для нас важна хорошо прослеживаемая на материале XIX века закономерность: пьянство было широко распространено там же, где и крепостное право (ту же географию имел тогда и мат).
Поэтому легко понять неизбежность массового пьянства в колхозно-совхозной деревне. Находясь сперва на положении крепостных (при Сталине), а затем батраков (начиная с Хрущёва и заканчивая настоящим временем), колхозники как раз и составляли тот разряд людей, от которых ничего не зависит и которые ничего не могут изменить своими силами. Можно, конечно, сбежать в город. Но все (или почти все) сильные и умелые из русской деревни уже давно сбежали. Кто-то удрал в город от ужасов раскулачивания и коллективизации, как моя бабушка с отцовской стороны. Кто-то исхитрился сбежать из деревни уже после сталинской паспортизации (1932), когда колхозников нарочно оставили без паспортов, чтобы легче было отлавливать беглецов в городах. Но большинство смылось в хрущёвские и брежневские времена, когда государство соизволило признать колхозников своими гражданами (а не недочеловеками) и выдать им паспорта. И остался в деревне один «терпеньем изумляющий народ», у которого пресловутое долготерпение почти обязательно сочетается с пьянством.
Однако вернёмся к интенсивным технологиям. Не только рабочие руки были не те (чересчур часто тряслись), но и капитала не хватало. Даже когда нефтедоллары лились в СССР могучим потоком, не могло быть и помину о том, чтобы поднять капвложения в сельское хозяйство до западноевропейского и североамериканского уровня.
Вдобавок у нас ещё и общественный строй оказался не тот, который совместим с интенсивными технологиями. Техника сплошь и рядом отказывала, но ведь выбирать-то не приходилось: при всеобщем дефиците оставалось хватать, что дают. Минеральные удобрения выпускали на советских комбинатах в таких формах, что часто отсыревали и слёживались в бетонные по твёрдости глыбы. Когда же они попадали в почву, то во многих случаях либо бывали смыты в соседние ручьи, пруды и овраги вешними водами, либо частично переходили в соединения, недоступные для растений. За границей — хотя бы в соседней Финляндии — уже тогда выпускали такие формы минеральных удобрений, которые и эффект давали максимальный, и экологический ущерб сводили к минимуму. Но ведь социалистическое государство — не свободный рынок! Никто и заикнуться не мог о покупке финских удобрений. А «отечественные товаропроизводители» знай себе гнали план по валу...
ПЛОДЫ ИНТЕНСИФИКАЦИИНа Западе критиков интенсификации тоже хватает, поскольку экологический ущерб от неё и там очевиден. Но несомненен тот факт, что западным странам удалось многократно повысить продуктивность сельскохозяйственных культур. Так, во Франции средняя урожайность зерновых составляла в 1930-х годах 18 ц/га, а в 1990-е возросла до 72 ц/га.
У нас дело обстояло иначе. Все экологически вредные последствия интенсификации мы познали сполна, но притом урожайность в 1970-х годах росла медленно и неустойчиво, а в первой половине 1980-х вообще перестала расти. Зато ущерб, нанесенный почвам, оказался колоссальным.
Широкое распространение пропашных культур (та же кукуруза, но в основном на силос, подсолнечник) и многократные междурядные обработки усиливали эрозию. (А она в свою очередь увеличивала смыв с полей минеральных удобрений, тем самым сводя на нет интенсификацию.) Довольно часто применялся и чёрный пар, который полезен для увеличения запаса влаги в почве, но неизбежно вызывает значительные потери гумуса. Совсем пришли в упадок многолетние бобовые травы — клевер и люцерна. Их семена и в период засилья «травопольной системы» Вильямса удавалось получать лишь в совершенно недостаточном количестве, но в эпоху интенсификации положение стало намного хуже, поскольку опылителей клевера и люцерны — шмелей и одиночных пчёл — погубили ядохимикаты. Доля площадей под многолетними бобовыми уменьшилась, а это означало, что восстановление запасов гумуса и азота в почве почти прекратилось. Ухудшалась и структура почвы, ведь ничто так не способствует её восстановлению, как возделывание многолетних бобово-злаковых травосмесей. А ухудшение почвенной структуры резко усиливает вредные последствия как засухи, так и избыточного увлажнения.
