Журнал Русская жизнь - Будущее (август 2007)
IV.
Приятель Пименовых, обеспокоившийся их молчанием, приехал на Кооперативную после полуночи. Барабанил в дверь, в ворота гаража - тишина. Полез в окно.
Свет включать не стал, подсвечивал себе мобильным телефоном. Когда увидел в коридоре лужи крови, почему-то сразу все понял, но, как рассказывал на допросе, не растерялся, а пошел в спальню Николая. В спальне все было перевернуто вверх дном, сорванный со стены ковер лежал на кровати. Мужчина приподнял ковер, ожидая, что увидит под ним что-то совсем ужасное, но на кровати никого не было.
Николая Пименова он нашел в гараже. 61-летний ростовщик был мертв уже несколько часов. Домашние тапочки, так и не слетевшие с ног, когда убитого волокли в гараж из коридора, тренировочный костюм, выполнявший, очевидно, функцию пижамы. И удивленное лицо.
Открыв гараж изнутри, свидетель разрыдался, потом вызвал милицию, а сам направился к избушке: может быть, Анна затаилась или просто спит, не зная, что муж убит?
Анна не открывала. Пришлось снова лезть через окно. Надежды на чудо не оправдались, убийцы побывали и здесь. В домике разгром был еще более основательный, чем в особняке хозяина, сорвали даже линолеум с полов. Окно хозяйкиной спальни неумело занавешено одеялом. Вероятно, это сделали сами ночные гости, опасаясь, что их кто-нибудь увидит с улицы.
Анна Пименова лежала поперек большого кресла напротив окна среди сваленных в кучу шкурок норки (некоторые должники возвращали кредиты пушниной или другими ценностями). Совершенно голая, со связанными за спиной руками и вся в ножевых ранах (утром судмедэксперты насчитают 29 ранений). Перед смертью 58-летнюю женщину пытали.
Когда подъехала милицейская машина, свидетеля стошнило.
V.
Между двумя домами Пименовых - тропинка, ведущая к полю. Поле ничье, а на самом деле тоже пименовское. Там стоит фура, принадлежавшая убитому ростовщику, и сейчас старший следователь Щербаков, поигрывая позаимствованным из пименовского же гаража топором, в сопровождении испуганных понятых и двух экспертов идет эту фуру вскрывать. Два удара топором - створки распахиваются. В фуре пусто. Понятые с каким-то виноватым видом топчутся на поле, прокурорские забираются внутрь, бродят по пустой фуре, простукивая стенки. Первым на землю спрыгивает Щербаков, за ним - один из экспертов, второй эксперт Миша замешкался, и его коллега захлопывает дверь. Из фуры слышно сдавленное «Выпусти, дебил!», Щербаков делает строгое лицо, и эксперт открывает фуру. Миша прыгает на землю и, будто никто еще не знает, радостно кричит: «Пусто!»
Фура - последнее неисследованное пименовское владение. Все остальное обыскано, описано и изъято. Два старинных сейфа, один с пачками долларов и евро, второй с золотыми украшениями. Много меха. Телевизоры, видеомагнитофоны и ноутбуки. И самое главное: толстая конторская тетрадь, в которую Николай Пименов записывал имена должников. За чем охотились убийцы, почему они ничего не взяли (а если взяли, то что именно), следователь не знает.
VI.
Щербаков не понимает, почему областная прокуратура делом Пименовых не заинтересовалась, а корреспондент из Москвы - наоборот. Я объясняю: мол, слишком литературный сюжет, убийство старика процентщика. Следователь смеется и говорит, что в пименовской тетради уже нашел сразу четверых раскольниковых. Тех, кто мог в ту ночь быть в Соколове. И еще есть подозрение насчет «детей», которые вроде бы наркоманы, и от них вообще непонятно чего ожидать.
Пименовские «дети» живут в Октябрьском городке на самой окраине Ногинска. Пятиэтажка через дорогу от районной больницы. У подъезда отдыхает семья: мама пьет пиво, папа просто сидит, мальчик лет четырех ковыряется в земле столовой ложкой, а потом пытается ее облизать. Папа отбирает у сына ложку и с размаху лупит его ею по лбу.
Дверь квартиры на втором этаже заперта, но выглядит так, будто совсем недавно ее выламывали. Звонок не работает. Стучусь.
Через сколько-то минут по лестнице поднимается семья, которую я видел у подъезда. Ложка теперь в руках у отца, и, обращаясь ко мне, он размахивает этой ложкой.
- Не стучись, - говорит он. - Лариска уехала куда-то. На море, что ли. Мужа ее забрали вчера вечером в ментовку за убийство стариков, она и уехала.
Обидно будет, если Пименовых убили их собственные родственники, а не должники. Когда Алену Ивановну убивает Лизавета, это все же не очень правильно.
Уж лучше Раскольников.
Дмитрий Ольшанский
Когда все кончится
Объяснение в любви
Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.
Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана.
Блок, 1918
Я закрываю глаза и вижу Тверскую улицу. Угрюмую, снежную, безлюдную до того, что даже надменные мордвиновские дома с виноватым видом смотрят на свое неожиданное одиночество. Возле заколоченных дверей модной лавки (почерневшая вывеска говорит, что «коллекция», но молчит о том, чья) в глубоком сугробе похоронен розовый «ламборгини» с открытым верхом - на его сиденьях отчего-то свалена битая мебель, стулья без спинок и дверцы шкафов. Должно быть, прохожие собирали костер, но патрули, временами возникающие у Елисеевского, остановили дело. До выдачи продпайков в магазине еще целых два дня, хвосты соберутся в ночь на послезавтра, и потому я прохожу к площади совершенно свободно, весело топая валенками.
Сладкая, ватная тишина. Слышно только, что у Воскресения Словущего в Брюсовом переулке неуверенно прозвонили, да какая-то бродячая жучка громко поссорилась с брошенным в снег возле Пушкина ярко-малиновым рекламным щитом. Элитные коммуникации для самых успешных людей, менеджмент третьего тысячелетия, гав-гав-гав. И убежала, хромая, к Страстному.
Я сегодня успешнее всех. Я на праздной прогулке. Мне не нужно идти за дровами, документы в порядке, селедка, картошка и полбуханки дожидаются дома, а что до элитных коммуникаций, то я могу громко, выставив руки в варежках рупором, крикнуть «Доброе утро, злодеи!» в сторону треснувших стекол галереи «Актер». На почти обвалившихся ее этажах кто-нибудь да ночует. И вряд ли актеры.
Повернув на бульвар, в последний раз оборачиваюсь. Маленький бледно-коричневый силуэт тянет санки по хрупкому насту. Его след и будет сегодня вторым на Тверской.
Я с трудом пробираюсь к Никитским воротам, опасаясь увязнуть по пояс и не вылезти без пневмонии. В окнах разновеликих облупившихся особняков, бывших «деловых центров» и «представительств», сушат мокрые простыни. Настежь открыты ворота, покосившийся указатель за ними приглашает зайти на пилатес, фитнес, солярий и лазерный пилинг. Вместо этого во дворе бородатый, кудрявый мужик, сидя на чемодане, явно ворованном, пьет, запрокинув яростно голову. Стремительно ходит кадык. Позади мужика грузовик, там, похоже, оружие или что-то иное, не менее скверное. Лучше туда не ходить. Поздно пилатиться и пилинговаться.
Чем ближе к Арбатской площади, тем чаще попадаются ямы под обманчивым снегом и выбоины на обугленных стенах. По бульвару гуляют солдаты, хотя какие из них солдаты - так, случайные личности, по своей прихоти нацепившие форму, кто какую, ибо главное - не пропускать тех, кто вовремя не надел никакой. Столовая, бывший винный бар «Жозеф де Местр», искушает. Я удерживаюсь. Бывший банк «Иов Инвест» растерянно приглашает меня в черноту перекрытий за картонкой фасада. Я не задерживаюсь. На углу Воздвиженки рынок, торговка тушенкой и сигаретами матерится в пространство. Ноги вымокли. Если завтра окажется, что я простудился, кто пойдет за дровами? Кто послезавтра займет очередь за продпайком?
Делать нечего, чтобы только вылезти из сугроба, я заворачиваю направо. Передо мной смирный Новый Арбат, нет не то что машины, но даже телеги, как будто не изобрели колесо. Стеклобетонные дылды на месте, как только держатся, давно брошенные даже мышами. Зато под ними на широком снежном полу расположились одноэтажные сараюшки. Около бравой надписи «Суши! Сашими!» кто-то поставил забор, видно, летом сажает капусту. Две бревенчатые хаты подпирают друг другу бока у роддома Грауэрмана, дальше - больше, ну а церкви Симеона Столпника уже и вовсе не видно, один купол зеленый да крест. В прежней жизни возвышавшаяся на холме, она вся теперь спряталась в серо-черной строгости горе-домов, бань, бараков, казарм и складов. Магазина «Дом книги» за ней нет тем более. Книга, по нашим скорбям и печалям, отныне одна, и все, что обещано в ней, теперь роздано каждому, по желаниям его и сбылось.
