Газета День Литературы - Газета День Литературы # 104 (2005 4)
"Сталин расстрелял замечательного актёра Михоэлса…" Историк даже не знает, какой смертью погиб Михоэлс.
Эти исторические изыскания недостойны того, чтобы их опровергать. Но когда Глазунов пишет о Сталине: "Его обращение к памяти великих предков было, когда немцы стояли под Москвой и Ленинградом", — то он, как унтер-офицерская вдова, сечёт сам себя, потому что в своей же книге пишет о том, как его поразили идеологические перемены предвоенных лет: "Вспоминается, как впервые в жизни еще до войны, после увиденных мною спектаклей "Суворов" и "Иван Сусанин", я был потрясён…"
Потрясён был и его отец: "Придя однажды домой, помню, сказал, что его просили сделать доклад о "Науке побеждать" Суворова. "Странно, — комментировал он. — Десять лет назад за такой доклад с работы бы сняли и в Соловки отправили". Так что Сталин обратился "к памяти великих предков" не тогда, "когда немцы стояли под Москвой и Ленинградом", а за два, а то и за три года до начала войны.
Только после того, как из высших эшелонов власти: политической, военной, чекистской, — ему удалось вычистить всех идеологов мировой революции, всех воспитанников Троцкого, всех фанатиков-интернационалистов, страна смогла вспомнить Александра Невского, Ивана Сусанина, Александра Суворова… Отец Глазунова удивился этой перемене, но не понял ее смысла. А сын до сих пор не понял, и всё талдычит о том, что Сталин вспомнил о героях русской истории лишь в ноябре 1941 года. Я понимаю, что Глазунов имеет право ненавидеть Сталина… Но врать-то зачем? Надо всё-таки помнить и о своей дворянской чести.
Родня Глазунова так или иначе была ущемлена в правах, особенно в первые послереволюционные годы. Кто-то сидел, кто-то был сослан. Роптали. Осуждали. Терпели. Но время делало свое дело. В тридцатые годы отец художника, несмотря на то, что в гражданскую воевал с красными, получил серьёзную должность в наркомате пищевой промышленности, без защиты диссертации был удостоен учёной степени кандидата наук, читал лекции по истории и экономике России в институте имени Энгельса, был доцентом географического факультета Ленинградского университета.
Его старший брат Михаил после Военно-медицинской Академии служил во время гражданской войны на стороне красных, а в 1941-45 годах был главным патологоанатомом Советской Армии. Даже в партии состоял и умер в звании действительного члена Академии медицинских наук СССР.
Так что дворянское происхождение Глазуновых в 30-е годы, которые хорошо помнит Илюша, уже не мешало им жить и работать. Откуда в таком случае взялась его патологическая ненависть к Сталину?
Сам Глазунов умеет и любит властвовать над людьми — тому я свидетель! Он знает, как подчинить их своей воле, обладает обаянием и почти мистической силой внушения. То есть он — человек авторитарного склада, умеющий во что бы то ни стало добиваться своих целей, человек, создавший, по словам Проханова, свою "империю". "Я люблю, — пишет Глазунов, — время Грозного царя Ивана. Оно требует глубокого изучения, а не идеологических ярлыков". Он преклоняется перед деспотом Петром Первым. И, по всей логике, должен понимать Сталина. Ан нет! И у меня есть некоторая догадка — почему…
Однажды, лет пятнадцать тому назад, мы втроем: хозяин, Татьяна Доронина и я, — ужинали на Арбате в глазуновской Башне, в главном ее зале, обрамлённом бесценными иконами.
Разговор шёл о разном, но хорошо помню страстные речи Ильи Сергеевича об арийских корнях европейской культуры, о сакральных смыслах свастики, расовых тайнах человечества и о трагической ошибке истории — войне двух великих народов Европы: немецкого и русского.
Много раз до и после этого вечера Глазунов, когда прямо, а когда таинственными намёками, обозначал свой пиетет перед автором книги "Майн кампф". Свято место пусто не бывает. Там, где оно занято Адольфом Гитлером, — там нечего делать его победителю Иосифу Сталину. И недаром в бессильном желании отомстить истории художник в "Мистерии ХХ века" поместил в гробу на катафалке у Бранденбургских ворот Сталина, а не Гитлера, обгоревшие останки которого рядом с этими воротами были закопаны в воронке из-под советского снаряда.
Из глазуновской книги явствует, что больше всего интереса и внимания ему оказывала антисоветская русская эмиграция ещё и потому, что один из старших братьев его отца Борис Фёдорович, будучи в оккупации в Царском Селе, пошёл в услужение к немцам и стал работать в комендатуре переводчиком и делопроизводителем. Он был и одним из активных деятелей Народно-Трудового Союза (НТС).
"В семье при мне не поднимали тему, где семья дяди Бори — его жена и две моих двоюродных сестры, Таня и Наташа, хотя я и знал, что он, как и многие тогда, ушёл в потоке отступавшей немецкой армии на запад".
Когда Илья Глазунов встретился в Париже с историком-эмигрантом Н.Н.Рутченко и тот узнал, что Борис Глазунов — родной дядя художника, то воскликнул: "Дорогой Илюша, я хочу поздравить тебя, что у тебя такой дядя. Он такой яростный антикоммунист и великий патриот России".
В нашей калужской семье была похожая беда. Сестра моей матери тетя Дуся до войны вышла замуж за дядю Женю — сына церковного старосты. Брат дяди Жени, Валентин, во время короткой двухмесячной оккупации Калуги пошёл работать помощником к калужскому бургомистру, назначенному немцами… Калугу освободили под новый 1942 год внезапно, и почти все, кто сотрудничал с оккупантами, убежать не успели. Валентина поймали и расстреляли безо всякого суда на опушке Калужского Бора.
Тётя Дуся, вернувшаяся из эвакуации, узнала о семейной драме и тут же развелась с братом расстрелянного предателя. Помню, как мы забивали дверь, идущую в комнату, где остался муж тёти Дуси. В нашей семье к этому времени уже погибло двое мужчин: мой отец и дядя Серёжа, военный лётчик, младший брат моей матери… Быть в родственных отношениях с семьей пособника фашистов наша семья не пожелала.
В декабре 2004 года я приехал на несколько дней в родную Калугу и встретил своего старого товарища, которого знаю — страшно сказать! — более шестидесяти лет, с десятилетнего возраста.
Он рос, как и я, без отца, но его отец, как я помню по рассказам, в начале войны то ли проворовался, то ли растратил казённые деньги, был осуждён и сгинул в северных краях… Мой друг, встретив меня, неожиданно разволновался, сказал, что ему надо срочно поговорить со мной, и буквально затащил к себе в гости. И рассказал душераздирающую историю о том, что его отец не проворовался и не присвоил никаких денег. А случилось то, что осенью 1941 года он, семилетний мальчик, с отцом и матерью, выехал из Калуги в маленький посёлок, куда вскоре вошли немцы, и его отец сам пришёл к ним наниматься на работу в управу. Через два месяца его расстреляли так же беспощадно и скоро, как и нашего Валентина, на опушке леса.
Мой однокашник с матерью вернулся в Калугу, где никто не знал, что случилось с его отцом. На всякий случай они придумали историю об уголовном деле и всю жизнь хранили семейную тайну. Мать моего друга несколько лет тому назад умерла.
— Что мне делать, Станислав?! — с надрывом спросил меня мой ровесник, прораб-пенсионер, небритый беззубый старик с провалившимся ртом. — Я один знаю правду. Я для внучки всю жизнь свою описал: как рос, как учился, как в армии служил, как для родины газовые трубы по полям и болотам прокладывал… Но вдруг она спросит: "Дедушка, а кем был твой отец?" Да и дочь моя — тоже о нём ничего не знает. Что мне им сказать? Правду писать стыдно — к немцам пошёл служить, думал, что они нас завоюют… А неправду писать — не хочу…
Сотрудничество с оккупантами считалось в наших семьях позором. Подобного рода факты люди скрывали не только потому, что это было опасно, но потому, что — стыдно…
Борис Фёдорович Глазунов в 1945 году был выдан союзниками нашему СМЕРШу, получил десять лет (по горячим следам расстреливали на месте!), в лагерях работал по специальности и, вопреки всем ужасам ГУЛАГа, о которых пишет его племянник, отсидел свой срок весьма вольготно. Получал с воли от родных книги, "заказывал папиросы, чай, печенье, консервы и т. п. обязательно определённых сортов и в определённой упаковке" ("Россия распятая", стр.427), занимался математикой — решал теорему Ферма, изучал астрономию, увлёкся физикой — развенчивал теорию относительности, посылал свои работы в Академию наук и даже на имя Сталина, после чего "к нему в лагерь приезжали специалисты с воли".
Вышел на свободу после смерти Сталина.
А тщеславный племянник дяди-коллаборациониста посвятил ему в книге воспоминаний целую главу, где, по словам поэта, "не отличая славы от позора", попытался изобразить этого своего родственника борцом с тиранией и чуть ли не героем. Совершить такой подлог в стране, которая вечно будет считать 9 мая самым великим днём своей истории, по-моему, дело не только постыдное, но и безнадёжное.
