Владимир Бушин - Во дни торжеств. Острые вопросы в юбилей Победы
И вот что опять примечательно. В своем «Теленке» (М.: 1996) Солженицын орет на переводчиков Бурга и Файфера: проходимцы! Рычит на переводчика Р. Паркера: прихлебатель! халтурщик! Визжит на издателя Фляйснера: лгун! И поносит всех вместе: «Они испоганили мне «Один день Ивана Денисовича»!..
Что ж, такое буйство можно понять, если они действительно перевели и издали плохо. Но ведь все‑таки это лишь не очень большой рассказ, а тут — эпопея в 1500 страниц, Книга Жизни, но издана позорнейшим образом, однако — ни слова упрека в адрес Никиты Струве. В чем дело? А судя по всему, вот в чем. Если это своя собственная непотребщина, то — на кого же орать? Сам виноват, что предстал перед читателем телешом. Ты же знал, что это за издательство, в котором даже корректоров нет. И он уверяет, что именно сам: «Всю весну 1968 года мы печатали «Архипелаг» с Воронянской, Люшей Чуковской и Надей Левитской». И называет их «умными‑умными людьми» (Там же., с. 332). Да неужто все три умницы были так малограмотны? Неужели ни одна из них не решилась сказать Солженицыну: «Батюшка гений, ну, что ж вы врете‑то так беззащитно?» Невозможно поверить!
С другой стороны, если это дело рук бимовских «талантливых редакторов», то батюшке опять лучше промолчать, чтобы скрыть их участие в создании своей Книги Жизни. Вот и молчал…
В декабре 1962 года вскоре после известной встречи руководителей партии и государства с деятелями культуры Солженицын безо всякого повода вроде юбилея или награды написал Шолохову, с которым виделся на этой встрече, весьма чувствительное письмо:
«Многоуважаемый Михаил Александрович!
Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона». От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего — здоровья!
Ваш Солженицын».
«Неизменное чувство»… Но прошел недолгий срок, и он о той встрече с Шолоховом уже пишет в «Теленке» так: «Хрущев миновал Шолохова стороной, а мне предстояло идти прямо на него, никак иначе. Я шагнул, и так состоялось (словно без его участия. — В.Б.) рукопожатие. Ссориться на первых порах было ни к чему (При первой встрече ссорится — из‑за чего? Из‑за места за столом на банкете? Да еще на правительственном приеме! — В.Б.). Но и — тоскливо мне стало (Не из‑за того ли, что «Тихий Дон» написал не ты? — В.Б.) и сказать совершенно нечего, даже любезного (А через несколько дней наговорил столько любезностей, что хоть святых выноси. — В.Б.).
— Земляки? — улыбнулся он под малыми (!) усами (у самого‑то и таких тогда не было. — В.Б.) растерянный (Еще бы! С такой глыбой встретился. — В.Б.), и указывая путь сближения.
— Донцы! — подтвердил я холодно и несколько угрожающе (О Господи, он еще и угрожал Шолохову! Уже! Да чем же? Словцо‑то сказано самое безобидное. — В.Б.)».
И дальше уже совершенно как Бенедикт Сарнов, критик: «Невзрачный Шолохов… Стоял малоросток и глупо улыбался… На трибуне он выглядел еще более ничтожным». Тут не хватает только слов Сарнова: «Совершенно неписательская внешность…».
И еще: «Мое сердце терзали чекистские когти — именно в эту осень сунули Нобелевскую премию в палаческие руки Шолохова». «Сунули» не осенью, а зимой 1965 года. И все честные люди радовались. А вот тебе не «всунули», а впарили, как потом Горбачеву. И все честные люди плевались так, что повысился уровень Тихого океана.
Тут не обойти «палаческие руки». В лагере, где, по собственному признанию в «Архипелаге», Солженицын был сексотом, 22 января 1952 года заключенные хотели устроить массовое выступление и потребовать освободить из карцера своих товарищей, оказавшихся там, как они считали, несправедливо. Пронюхав об этом, Солженицын 20 января написал начальству донос, будто готовится восстание. Этот донос неоднократно печатался и за границей, и у нас. Вот его текст:
«Сов. секретно
Донесение с/о от 20.1.52 г.
В свое время мне удалось, по вашему зданию, сблизиться с Иваном Мегелем. Сегодня утром Мегель встретил меня у пошивочной мастерской и полузагадочно сказал: «Ну, все, скоро сбудутся пророчества гимна, кто был ничем, тот станет всем!» Из дальнейшего разговора с Мегелем выяснилось, что 22 января з/к Макушь, Коверченко и Романович собираются поднять восстание. Для этого они уже сколотили надежную группу, в основном из своих — бандеровцев, припрятали ножи, металлические трубки и доски. Мегель рассказал, что сподвижники Романовича и Маклуша из 2, 8 и 10 бараков должны разбиться на 4 группы и начать одновременно. Первая группа будет освобождать «своих». Далее разговор дословно. «Она же займется и стукачами. Всех знаем! Их кум для отвода глаз тоже в штрафник затолкал. Одна группа берет штрафник и карцер, а вторая в это время давит службы и краснопогонников. Вот так‑то!». Затем Мегель рассказал, что 3 и 4 группы должны блокировать проходную и ворота и отключить запасной электродвижок в зоне.
Ранее я уже сообщал, что бывший полковник польской армии Кендзирский и военлет Тищенко сумели достать географическую карту Казахстана, расписание движения пассажирских самолетов и собирают деньги. Теперь я окончательно убежден в том, что они раньше знали о готовящемся восстании и, по‑видимому, хотят использовать его для побега. Это предположение подтверждается и словами Мегеля «а полячишка‑то, вроде, умнее всех хочет быть, ну, посмотрим!
Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами.
Ветров.
20.1.52.»
(ВИЖ № 12’90. Перепечатка из журнала «Neue Politik № 2’78. Гамбург).
Это фрагмент из книги «Der Bart ist ab» («Без бороды») швейцарского писателя Франка Арнау. Его, как сказано в редакционной врезке, «сильно занимал миф, который возник на западе вокруг личности и сочинений Александра Солженицына, и особенно вынашивался теми, кто хотел бы возродить холодную войну». Арнау удалось собрать обширный материал о Солженицыне, он ездил для изучения этого в Советский Союз, встречался с его однолагерниками Л. Копелевым и др. В предисловии сказано, что книгу «ни одно издательство не хочет публиковать, хотя автор — писатель, пользующийся успехом». Он умер в феврале 1978 года. И фрагмент напечатан с согласия его вдовы Этты Арнау.
Донос Ветрова своей чрезмерной обстоятельностью, дотошностью и некоторыми другими особенностями должен был бы вызвать сомнение у тех, кому он поступил. В самом деле, при совершенно случайной встрече с Ветровым не в каком‑то укромном месте, а у пошивочной мастерской Мегель ведет себя, по описанию доносчика, чрезвычайно странно: излагает план бунта до мельчайших подробностей вроде отключения движка. С какой стати? Он же крайне заинтересован в сохранении полной тайны, но вдруг выкладывает все до точки такому человеку, как Ветров. Ясно, что тот все выдумал, и позже, описывая это событие в «Архипелаге», признал, что вопреки его доносу никакое восстание не планировалось. Донос был чистой провокацией, каких Солженицын устроил в жизни немало. Но эта оказалась — с кровью, с трупами.
У администрации лагеря времени разобраться в доносе уже не оставалось, надо было действовать срочно. Утром заключенные действительно собрались на плацу, стали требовать, страсти накалились, как может повернуться дело, было неясно, и администрация, видимо, в растерянности и страхе, применило оружие. Несколько человек погибли. На чьей это совести?..
Да еще нельзя не вспомнить Елизавету Воронянскую, покончившую самоубийством после того, как у нее изъяли этот самый «Архипелаг», врученный ей Солженицынам. Так какие же у него руки?
А Шолохов своими «палаческими руками» не только написал действительно бессмертный «Тихий Дон», но и отчаянными письмами Сталину в 1933 году спас от голодной смерти десятки тысяч этих своих земляков.
А все дело с возрождением клеветы о плагиате «Тихого Дона», видимо, в премиях. Солженицына выдвинули в 1963 году на Ленинскую — и прокатили, а Шолохов в 1965‑м получил Нобелевскую, которую заслужил еще лет тридцать тому назад. Стерпеть этого Солженицын не мог. Уверял в «Теленке», будто Твардовский сказал завотделом культуры ЦК В.Ф. Шауро: «Вы думаете, первый русский писатель — кто? Михаил Александрович? Ошибаетесь!». Вот сказанул и побежал к Солженицыну порадовать его. Это Твардовский‑то, который уже прозревал от «новомирской» мороки и говорил ему: «У вас нет ничего святого… Ему с… в глаза, а он — Божья роса!.. Вы страшный человек. Если бы я пришел к власти, я бы вас посадил». (О. Андреева. Возвращение в тайный круг. М.: 2004., с. 132).
