Натан Эйдельман - Твой XIX век
В настоящее время статуя находится у меня, Фурштатская улица, дом Алымова.
Остаюсь, генерал, Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга
Александр Пушкин“.
Дело простое: дедушка собирается умирать (и через два месяца умрет). Долга полтора миллиона. А тут — светский разговор, очевидно недавно состоявшийся у Пушкина с шефом жандармов: продолжение тех старинных улыбок-шуток насчет разрешения на переплавку, „в чем разве что сама императрица могла бы помочь“.
Так и угадываем вопрос шефа насчет статуи; может быть, вызванный пушкинскими намеками на небольшое жалованье, просьбами об издании журнала.
„Ваше превосходительство… подали мне надежду, что ее могло бы купить у меня правительство“.
И дедушка расстается с Бабушкой. На нескольких телегах — при соответствующем эскорте — монумент перемещается из-под Калуги во двор одного из петербургских домов.
„Императрица в римском военном панцире, с малой короной на голове, в длинном, широком платье, с поясом для меча; в длинной тоге, падающей с левого плеча; с приподнятой левой рукой и правой, опирающейся на низкий, находящийся подле налой, на котором лежит развернутая книга законов, ею изданных, и на книге медали, знаменующие великие ее дела“.
На этот раз письмо к Бенкендорфу совершенно деловое и дипломатическое.
Дипломатия первая — будто Пушкин прежде статуи не наблюдал и только теперь увидел ее. Может, и так, хотя при встрече два года назад в Заводах, — неужели дедушка не похвалялся перед женихом внучки своею бронзовой благодетельницей? И неужто жених отказался от столь причудливого зрелища, как Великая Бабушка в подвале?
Если Пушкин и впрямь не видел ее прежде, — значит, сказанные два года назад слова о колоссальной и уродливой статуе поэт заимствовал от самого дедушки, и это придает всей старой истории с доставкой монумента из Берлина в замок Гончаровых особенную веселость (заказывали, смотрели рисунки, платили — и приобрели, по их же мнению, „колоссальную уродину“!).
Дипломатия вторая — сто тысяч, уплаченных некогда за Матушку-Бабушку: вероятно, легендарное число, легко сочиненное дедушкой, столь же легко превратившееся в 40 000 и затем упавшее еще в шесть раз… Пушкин, впрочем, вряд ли мог различить истину, и кто мог сказать, почем была статуя в 1782-м и насколько подешевела за полстолетия?
Дипломатия третья — образ Екатерины.
Памятника царице в Петербурге нет (тот, что теперь на Невском проспекте, поставят через полвека). Два памятника Петру спорят: „Петру Первому — Екатерина Вторая. 1782“, и у Михайловского замка: „Прадеду — правнук. 1800“ (подчеркнутое Павлом прямое родство: что по сравнению с этим право Екатерины, кто она Петру?).
Но тут уж возникают деликатнейшие обстоятельства.
Разумеется, официально, внешне Николай I чтит августейшую бабушку, а верноподданный Александр Пушкин ласков к прежней царице; даже бросает в письме неявный, но хорошо заметный упрек: кругом в столице различные „учреждения, основанные императрицей“; в Царском Селе — с лицейских дней знакомые мраморные герои XVIII века, „екатерининские орлы“ (и среди них двоюродный дед Иван Ганнибал), саму же царицу как-то обошли.
Однако формула придворного политеса — шелуха: каково зерно, что на самом деле?
И как ни утилитарна цель — получить деньги, поправить дела за счет статуи, — но ведь сама собою возникает тема памятника… Как раз в эти самые месяцы 1832 года екатерининское время все сильнее вторгается в бумаги, важные размышления Пушкина (история Суворова, плавно и замаскированно превращающаяся в историю Пугачева; радищевские мотивы). Статуя, медная бабушка, — конечно, случайное совпадение, эпизод — но эпизод „к слову“, „к делу“. И если уж добираться до сути, то надо сказать вот что: Николай I бабушку (не медную, конечно, свою) недолюбливает; членам фамилии, даже наследнику, не разрешает читать ее скандальные воспоминания — „позорила род!“{20}.
Прежний царь, Александр I, по официальной и даже принятой в царской семье терминологии — „наш ангел“; но внутренне, про себя, Николай считает, что старший брат виновник, „распуститель“, вызвавший и не остановивший в зародыше мятеж 14 декабря…
Александр I в противовес отцу, Павлу, обычно и постоянно соединялся, сопрягался в словах-мыслях с бабушкой: Александр — Екатерина; либеральный внук — просвещенная бабка. Николай I бабки не знал (она его приняла при родах и через четыре месяца умерла). Он куда более интересуется отцом, Павлом (которого, впрочем, тоже не помнит), — ищет в нем романтические, рыцарственные корни…
Но что же Пушкин думает о старой царице?
Просто и быстро не сказать, но, если попробуем, заметим постоянную двойственность: Екатерина давала послабления (по сравнению с Бироном и другими зловещими персонами на престоле или у трона); она поощряла просвещение:
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной…
Это в вольном, бесцензурном „Послании цензору“. И примерно тогда же (1822) — в другом вольном сочинении:
„Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России“.
Чуть позже в незаконченных озорных стихах поэту „жаль великия жены“, которая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно…
Тут взгляд насмешливый, который постоянно состязается с воззрением серьезным. Мало того, настоящая оценка, кажется, и невозможна без насмешливой приправы.
И медная бабушка из погреба — неплохой ведь повод; фигура эта так естественно укладывается в прежние шутки, дифирамбы и дерзости „великой жене“, будто Пушкин знал о ней еще лет десять назад. И если даже с Бенкендорфом и царем на сей предмет можно слегка поерничать, то уж друзья и приятели, верно, не стеснялись:
„Поздравляю милую и прелестную жену твою с подарком и тяжеловесным… Иметь наушницей Екатерину Великую — шутка ли? Мысль о покупке статуи еще не совершенно во мне созрела, и я думаю и тебе не к спеху продавать ее, она корма не просит, а между тем мои дела поправятся, и я более буду в состоянии слушаться своих прихотей.
Как помнится мне, в разговоре со мною о сей покупке ты ни о какой сумме не говорил, ты мне сказал — Я продам тебе по весу Екатерину; а я сказал, и поделом ей, она и завела-то при дворе без мены (baise maine).
Переливать же ее в колокола я намерения не имею — у меня и колокольни нет — и в деревне моей, сзывая православных к обедне, употребляют кол-о-кол. И они тут же сходятся“.
Знаменитый острослов Иван („Ишка“) Мятлев, автор знаменитой в свое время пародийной поэмы „Мадам Курдюкова“, так и сыплет каламбурами: baise maine целование руки, придворный этикет, и безмен{21} — весы, предмет торговый; между прочим, цитируется и пушкинская „речь“, произнесенная, видно, при совместном осмотре статуи: „Я продам тебе по весу Екатерину“ (и, кажется, добавлено, что из нее можно колокола лить).
Итак, Екатерину — по весу (опять каламбур: „по весу“ и „повеса“), и в то же время это статуя, которой „недостает среди памятников“ либо в столице, либо в Царском Селе.
Шутки-прибаутки, „раздвоение“ истории на „важную“ и смешную.
К тому же вопрос о памятнике — овеществленной памяти — Пушкину вообще с годами все интереснее. Кому памятник? Что помнить?
Больше всего размышлений, конечно, — о другом медном памятнике. Еще в „Полтаве“, четырьмя годами раньше, было сказано:
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Бешено скачущий Петр-боец, преследователь, заставляющий поэта остановиться, задуматься, обеспокоиться, испугаться:
И где опустишь ты копыта?
Но на пути из петровских времен в пушкинские — большой „век Екатерины“, которого не миновать.
