Журнал Русская жизнь - Корпорации (февраль 2009)
Как русские люди справлялись с жизнью раньше, до семнадцатого года? Убегая из России, растекаясь по полям. Русское спасение - поле, но не аграрное, а «типографское», маргиналия. Русский нормален только тогда, когда он маргинален, центробежен, эксцентричен. И большевикам сопротивлялись исключительно на окраинах. Окраина - место, с которого виден край, и сам этот край. Образ русского спасения - «Украина». В четырнадцатом году край исчез, стало «от края и до края, от моря и до моря». Это нечеловеческие условия существования, антигуманные кондиции. И с фронта бежали землю делить. Но Распутин был уже убит - вошел в землю, как библейские персонажи входили в женщин.
Но бежали, бегали, убегали - всегда. «Землепроходцы». «Проходить землю» - как в прошедшем времени: пройти в смысле уйти, выйти за пределы, «мы это уже проходили». Но русских ловили и оставляли на второй год, второй срок. Россия не кончается по определению. Определения, собственно, быть не может: предел - граница, а за какие границы не залезет следом власть; да и не власть, а сама земля, она же длится, ее можно прервать только морем. Требуют у русских «извинения» за оккупацию. А в чем извиняться, если сами жертва? Русские жертва, а виновна земля, это она длится «за границу», которой нет, граница - это не «Латвия», а конец самой земли. За морем синичка - это русская Синяя птица. От России можно отгородиться только морем, тремя морями, океаном. А если не море, то хотя бы река, а если не река, то пороги на реке. Вот Бог, а вот порог. Даже Бог в углу, в «красном». Большевицкая революция - вместо красного угла «красный уголок». Россия - угол. «Поставить в угол». Мордой к стене. К стенке. Расстрелять четырехклассника. Русский Лобачевский даже параллели в бесконечности заставил сойтись - разумеется, углом. Это и есть баня Свидригайлова. Каторжная баня: «я никогда больше не буду один». В России режим до того достал человека, что даже одиночное заключение непременно вдвоем: а как же без пары? без «наседки»? как петуху без курочки? Россия бесконечна, и тем более от нее некуда уйти. Беспредельность - значит бескачественность, однородность, единство, всеобщность, тотальность. Тоталитарна земля, а не режим. По Гегелю: Россия - абстрактная всеобщность, не подвергнутая негации. И русская негация производится не мыслящим субъектом, как положено, а самой всеобщностью: самоотрицание, самоубийство, самострел.
«Мы застрелили толстую бабу Россию»: поэтический лозунг начала революции. Дело не в качестве стиха и не в русофобии - а в констатации факта: это так, было, да. Да и гений то же: «пальнем-ка пулей в святую Русь». Это ведь не какой-нибудь пролеткультовец, а сам Блок. Гений - всеобщее, выговариваемое индивидуально, «субстанция как субъект». А в России - что субстанция, что субъект. Что «Торпедо», что «Зенит» (Пригов). Все гениальны. Дезертиры семнадцатого года и Лев Толстой в Астапово - одно и то же. Ясная Поляна? Сжечь, как Шахматово! Сам и сжег убежав. Раскольник, бегун, самосожженец. Недаром его от Святой Православной Церкви отлучили. «Сам отпал». Вот русский идеал: отпасть, отделиться, очутиться в бегах, в нетях, в лимитрофе. Дистрофики в лимитрофах. Кто из дискриминируемых русских в Латвии, Литве, Эстонии уехал в Россию? Летчики-контрабандисты, севшие в Индии и вытащенные из узилища - удивительно! - Россией, тут же запросились обратно в Латвию. Жители Курильских островов спят и видят отойти к Японии. Как их, кстати, назвать? курильщики? или, может быть, куряне? О, Русская земля, ты уже за холмами.
Русский начинает нормально жить, только очутившись - не за границей, необязательно, - а в отдалении, отделении, на отшибе, в окружении чужих. Он «окачествуется». И непременно, чтоб эти чужие были в чем-то его «культурней». С чукчами русский, если это не Абрамович, станет чукчей. См. у Бабеля «Берестечко». Нужно чувствовать границу, забор, дистанцию. Пафос дистанции, как говорил Ницше. И никаких Гегелей: «провести границу значит уже переступить через нее». Нет, сделать неприступной: и не «государства», не «отечества», а собственную, собственности. Приватизироваться. Знать: за забором - не враги, нет, - но чужие. Не одалживаться спичками, а уж тем более папиросами. «Товарищ, закурить не найдется?» - выжечь каленым железом, вот этой папиросой морду прижечь, чтоб не лез, сука.
Русский выбор: блатной или фраер.
Но сегодня и воры - не в законе, и у них беспредел. А ведь приватизация и беспредел - абсолютно противоположные понятия. Воровской «закон» - в отделенности, в выделенности, «избранности», а не «вор Всея Руси». Изолятор входит в понятие вора. Блатной, ставший президентом (мечта Гайдара), - еще один Сталин, а не «врастание вора Рокфеллера в культуру». Сегодняшняя воровская практика - тотальное уничтожение системы означающих, погружение в универсальное означаемое, существование как «бытие»: небытие. Манон и смерть Манона. Сами же братки и убивают один другого («друг друга?»), новая гражданская война, «брат на брата». Мусора тоже братки. И все - сыновья Великой Матери. Уже воздвигнут памятник эпохе - аллея на Ваганьковском, что ли, кладбище, блатной мрамор, барельефы бандюг в полный рост. Этот мемориал встал в ряд к Мавзолею, да что Мавзолей - к Фальконету! Придите поклониться на эту новую Поклонную гору: здесь хоронят Россию. Уже даже не хоронят, а «подхоранивают». И «поджениться» ей больше не светит: перевелись «мужи», даже и насильники. Россия, мол, женственна, но не может обрести мужа, ею владеют исключительно насильники, от Петра до Маркса, она не выработала в себе собственного «мужеского светоносного начала». А ей и не надо его вырабатывать, надо - убить. После Петра - реванш России: бабье в течение века, все эти кошмарные Анны Иоанновны. Великая Екатерина сместила картину, зато она-то и раскинулась от моря до моря, сидяй на престоле. И насильники России сегодня - собственные: собственные сыновья, сукины дети.
Сидит и ноги простирает
На степь, где ханов отделяет
Пространная стена от нас.
Веселый взор свой обращает
И вкруг довольства исчисляет,
Возлегши локтем на Кавказ.
Нужно вспомнить, что бегство от Матери - теогонический момент. Матриархат не Бахоффен выдумал; это подтверждается глубинной психологией в любом варианте, не только у Фрейда и Юнга, но, скажем, и у «ревизиониста» Фромма: материал сновидений устанавливает, что мать - фигура не менее устрашающая, чем отец. Юнгианство - ни что иное, как дискурсивная мифология. Гея первичнее Зевеса, против нее и бунт. «Непорочное», то есть вне мужа, зачатие - всего-навсего партеногенез, но и первейшая иллюзия «мифологичных». Богородица - сублимация Великой Матери. См. выше об амазонках Делеза. Следовательно, мужской переход от мазохизма к садизму, к мизогинии - «прогресс». Но не в двадцать же первом веке это прогресс! Россия, получается, - какая-то даже не Древняя, а довременная Греция. Русский - не «Аполлон», а «курос», что, впрочем, знатоками ценится куда выше. Глина сформована, но бездуховна: персть земная, прах, «дрязг и сор» (Гоголь) - не тот, что отойдет к земле, а тот, что от нее не отделился. А отделение - всегда бунт, матереубийство, «Орестея». «Из кислого теста О ты, Клитемнестра!» (из стихов профессора Коробкина). Правда, у А. Белого убивают (пытаются, пытают) всегда и только отца. Но это значит, что сын профессора математики Бугаева - сам человек ученый, подвергшийся действию прогресса, как и вся Россия конца девятнадцатого века. Раз математика, значит «муж»: Платон, «Тимей». Какая у «жен» математика? приходо-расходная книга. Софья Ковалевская - стокгольмская маргиналка, чтоб не сказать большего.
Подлянка в том, что прогресс в России обернулся той же архаикой в новейшей мотивировке. Говорят о так называемой «вине времени» - и взваливают ее в основном на Германию: это тотальная агрессивность технической цивилизации. «Конечная причина», то есть цель, этого технологического садизма - Земля: конец совпадает с началом. Поспудный (теперь и вскрытый ) смысл нынешней цивилизации - убийство Земли: и не следствие «развития», а изначальный мотив, бессознательное намерение (ныне и осознанное, причем до сих пор без особенного ужаса). «Преступное намерение»? Получается если и не «заранее обдуманное», то заранее запрограммированное, коли все это было с самого начала, и значит никуда не ушло: не уходит ничто. Все есть всегда, в этом и ужас. Это «бытие». Сартр утешает тем, что уже самый начальный акт сознания бытие «неантизирует». Но в России такого утешения нет, там бытие предстало всей толщей российского поистине внеисторического существования. А это существование земли, земля - «субъект» русской истории. Субъект есть, а личности нет, значит нет и вины. Субъект в первоначальном смысле значит носитель. Вот русская земля и носит: и в себе, и на себе. «Выносить» - «выстрадать»: из словаря русского акушерства. Страдают, однако, не мать, а дети. Русская жизнь - в страдательном залоге, активна - «мать-земля». Но главное, что в России нет «сознания», то есть оно есть, но «онтологично», не желает отделяться от «всеединства» (основная интуиция русской философии), от той же «матери». «Богородица - мать-сыра-земля»: всеобщее умиление, переросшее, видим, во всеобщий бунт.
