Газета Литературы - Газета День Литературы # 141
Проза Екимова убедительнее любых исторических, политических, социологических исследований обнажает глубину того, по выражению Солженицына, обвала, который настиг Россию в конце XX века и тяжесть раны, которая была нанесена деревне, русскому крестьянству большевиками старыми при советской власти, а затем большевиками новыми рыночных времен. Екимов ставит диагноз русской жизни, определяет меру той её обессиленности, обескровленности, меру распада и разрыва человеческих связей, которую, живя в Москве, где эта связь порвалась раньше и к такому положению дел привыкли, представить гораздо труднее, нежели сталкиваясь с ней за пределами большого города.
"Когда это всё начиналось, в 90-х годах, было непривычно и страшно: детский сад без дверей и окон, разбитая котельная, руины магазина, до основания разобранный коровник, разрушенная теплица, ржавеющие остатки водопровода, заброшенная школа. Вначале было страшно глядеть. А теперь — привыкли".
Это привычка к разрухе и есть самое страшное в нынешней России. И что говорить про разорённые дома, когда разорёнными оказались людские судьбы, жизни, и молодые, и старые, и — детские. Но — не надо плакать! Не надо отчаиваться, скорбеть, гневаться, проклинать и искать виновных. И опять же убедительней всех нынешних идеологем и бодрых рапортов о том, что Россия поднимается с колен, звучит не эта официозная телевизионная риторика, но — екимовская надежда, любовь, вера в человеческое достоинство и совесть, вера в жизнь, которая опирается на самые простые, неистребимые человеческие чувства и на красоту земли, с этими чувствами связанную. Хотя трагично, горько звучит голос — часто не авторский, а — как в рассказе "В степи" — голос больного, одержимого человека, наперекор здравому смыслу восстанавливающего кирпичную кладку в порушенном колхозном коровнике:
"Не реви. Всё восстановим. Я же не реву. А моё, родное, всё погубили…" Заканчивая этот рассказ о человеке, в чьих глазах огонь нездоровый, вызывающем у рассказчика жалость и горечь, автор пишет: "я пошёл к машине, чтобы поскорее уехать". Но уехать от своих героев он не волен. Не отпустят они его, а значит, не отпустят читателя и заставят к себе вернуться. И получается так, что это вслед за ними, их утешая и поддерживая, Екимов выносит в заголовки рассказов прямую речь: "Не надо плакать", "Говори, мама, говори", "Ты не все написал". Связь между писателем и его персонажами — булгаковское "героев своих надо любить" — идёт, как мне представляется, в его творчестве по нарастающей, и особенно ощущается в одном из самых последних его произведений — в повествовании в рассказах "Родительская суббота", в этом своего рода семейном, временном и пространственном лирическом эпосе, истории семьи писателя, её прошлого и её связи с историей народа, пережившего страшный XX век. Тут вспоминаются строки Николая Рубцова:
Как много жёлтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне и поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!
В сегодняшнем интервью "Российской газете" Екимов говорит о том, что в "настоящей прозе не может быть фотографий". Это верно, но в сущности то, что пишет он в "Родительской субботе", и есть семейные, пусть не фотографии, но — образы, порою почти иконы, бережно и любовно запечатлённые в слове так, чтобы это сиротство преодолеть. Можно было бы сказать, что перед нами семейная, родовая мифология — хотя! — Екимов — редкий в современной литературе писатель, у которого нет своего мифа, по крайней мере видимого, сознательного, искусственного мифа. Этого мифа не было у него ни в 60-70-е, тем более нет его сегодня, когда мифологизация стала непременным, насильственным атрибутом жизни и творчества почти каждого пишущего и писатели стремятся, едва ли не заказывают свою легенду, как заказывают и заводят личные сайты и блоги, озабоченные продвижением на рынок не меньше, чем самим творчеством.
Екимов этого пути избегает и не потому, что принадлежит к иному поколению или живёт далеко от Москвы. Ему это не нужно. Но всё же… всё же независимо от авторской воли некая екимовская легенда существует, и о ней стоит сказать несколько слов. Борис Петрович печатался в разных журналах — "Нашем современнике", "Знамени", "Москве", "Отечественных записках", но прежде всего он — новомирский автор. И если и говорить о некоем екимовском мифе, о екимовской легенде, то это будет легенда новомирская. Не в обиду другим авторам, которые в "Новом мире" печатались и печатаются, возьму на себя смелость утверждать, что проза Бориса Петровича Екимова — лучшее, что было опубликовано в журнале за последние как минимум полтора десятка лет, и не только лучшее, тут в конце концов вопросы вкуса и индивидуальных предпочтений, но вот что, на мой взгляд, бесспорно и этого не станет отрицать никто, сегодня это — самая новомирская проза в её образцовых, в её твардовских традициях. То, что Юрий Трифонов резко и именно по причине резкости довольно точно назвал непереваренной почвеннической фанаберией.
Впрочем — переваренной, впрочем — осмысленной, превратившейся из фанаберии в определённое художественное мышление, не имеющее ничего общего со спекулятивными рассуждениями о парадном прошлом советского народа и иными ныне искусственно востребуемыми и успешно обыгрываемыми фальшивыми красивостями. Это подлинная почвенная, народная литература, рассказывающая о том, чем люди жили и живы, чем живут-кормятся и зачем живут.
Историю философской — вспомним термин Ирины Роднянской — интоксикации можно изучать по иным текстам, число которых растёт день ото дня, заполняя полки книжных магазинов, короткие и длинные списки больших и малых литературных премий. По екимовским же книгам — может быть изучена подлинная история состояния русского общества на сломе эпох, и сегодняшний лауреат как никакой другой из современных русских писателей дает художественный ответ на вечный шукшинский вопрос: что с нами происходит?
Екимов — писатель очень мужественный, не уклоняющийся от самых сложных противоречий русской жизни, тем более что жизнь, им описываемая, — это русское пограничье, та часть России, которая особенно уязвима, и тема беженцев, взаимоотношения русских и кавказцев во всей их сложности и трагичности проходит через всю екимовскую прозу, начиная как минимум от рассказа с пасторальным названием "Пастушечья звезда" до щемящего "Не надо плакать".
О каждом из его рассказов, об удивительной смеси нежности, жёсткости, беспощадности, жалости, утешения и любви — и, повторю, год от года проза Екимова становится всё более исповедальной, милосердной и эмоционально насыщенной, — обо всём этом можно говорить долго, говорить о екимовской интонации, а интонация в прозе, в рассказах особенно, — первое дело, о его удивительном языке, но лучше просто эти повести и рассказы читать и снова к ним возвращаться, читать самим и своим детям. Однако ограничусь таким замечанием. Довольно давно пришёл я к выводу, что многие русские писатели тяготеют к племени либо охотников, либо рыболовов. Разумеется, были и те, кто сочетали два этих ремесла — Аксаков, например, или напротив те, кто от них далеки, но всё же часто это предпочтение значимо и ощутимо. Племя охотников выглядит, пожалуй, более могучим — Толстой, Тургенев, Некрасов, а в XX веке — Пришвин, Юрий Казаков, Олег Волков, Георгий Семёнов. Но и у рыболовов есть свои славные имена: Чехов, Паустовский, Евгений Носов, Виктор Астафьев. И — сегодняшний лауреат, уроженец Игарки, обретший родину возле одной из самых великих русских рек — тихого Дона — Борис Петрович Екимов, чествуя которого, мы прежде всего восстанавливаем литературную справедливость.
7-ая полоса
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
Новелла Матвеева НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ
Новелла Матвеева
НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ
Отрывок из романа "Веста"
Племянница (Веста) приезжает к своей тёте на дачу. И нечаянно разбивает заветное для тёти блюдо с изображением царицы Клеопатры.
Наступило многообещающее молчание. Нечего было и мечтать, что хотя бы одно из его обещаний не будет выполнено! А тут ещё Никандр подлил масла в огонь:
— Кувет полетел в кювет, — скаламбурил он в почти трагедийной тишине. И его пассия готова была, кажется, на всё, кабы успела выбрать — кого разорвать в клочья: его или меня. И ливни из глаз пролить или молнии выметнуть в сухом исполнении?
Всё это, конечно, не выглядело так забавно, как можно рассудить по моему теперешнему, быть может, немного лёгкому тону. О, тогда мне было никак не до лёгкости! Не до юмора стало вскорости и Никандру (конечно, лишь для неудержимого "красного словца" отпустившего своё примечание).
Сначала тётя заплакала. Потом начала бранить меня… Как-то так… как-то так изысканно-иронически и вместе с тем грубо, что я не знала, куда деваться. Даже какую позу принять, словно мне выходил запрет и на позу. Я не имею в виду что-то искусственное: то есть на любую нормальную позу мне выходил запрет. Я не смела двинуться. Не знала, в какую сторону глядеть… И, наконец, Елизавета Викентьевна договорилась до того, что… Но нет! Язык мой не может этого повторить! Соль в том, что меня она ругала даже не так, как ругала Егерева. Его она ругала жестоко, но, всё же, как человека. Я же была для неё и не человек словно! Потому воздержусь теперь от повторения тех её слов. Слишком трудно забыть, что все они при большом скоплении гостей были сказаны! Да ещё тут одна соседка притащилась на огонёк… (Звать было Альбиной).
