Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока
— Тихо… — окликает нас молодой монах, приложив палец к губам. У него голубые глаза и рыжие волосы, забранные в тугой хвост. — Тут — место молитвы.
— А вы стояли под воротами, когда к Лавре пришла сотня с Майдана? — спрашиваю его.
— Стоял, — тихо отвечает он. — Молился святым печерским праведникам. Просил их о помощи.
— По всем законам, они уже давно умерли.
— Нет, они слышат нас так же, как я слышу вас. Но в отличие от нас с вами, они ближе к Богу находятся. По-моему, ни на одной планете нет такого места, где бы вместе столько праведников было собрано. Но у нас все спокойно. К нам только люди приходят и рассказывают, что происходит. А у нас — свой монашеский устав. Мы не имеем права вникать в мирское. Мы только молимся, молимся, молимся.
По темным пещерам Всеволод двигается, неся в руке зажженную свечу. Иногда их беленые переходы оказываются такими узкими, что сжимают его плечи с обеих сторон. Он и здесь продолжает говорить, и шепот его бежит вдоль неровных стен, у которых стоят стеклянные гробы, а в тех лежат праведники. Их истлевшие тела завернуты в парчовую материю, из которой иногда выглядывают сушеные коричневые руки. Всеволод грузно наклоняется, прикладываясь к каждому гробу, не пропуская ни одного.
— Они и Бог знают, чего мне надо, — шепчет он, приложившись к очередному. — Может, сам я о чем-то таком попрошу, что мне неполезно. А они — разберутся. А это, знаете, кто? — опускает он ладонь на стекло гроба. — Марк-гробокопатель. У него послушание было такое в Лавре — он братьев хоронил. А что? Кто-то ведь и этим должен заниматься. Святой жизни был человек. И вот однажды он не успел выкопать могилу, а уже было назначено погребение. Тогда Марк-гробокопатель подошел к покойному и сказал: «Брат, я не успел выкопать могилу. Поживи, пока я не закончу». Мертвец воскрес. А когда Марк пришел и сказал: «Могила готова», — тогда снова и умер.
— Вы же врач, — говорю я. — Как вы можете верить в такое.
— Я врач, потому и верю. — Он отправляется дальше. — Луи Пастер изобрел пастеризацию. Вообще благодаря ему мы имеем сейчас консервы, — последнее слово Всеволод произносит через «э». — Его спрашивали: «Как ты, такой ученый, в Бога веришь?». А он отвечал: «Я всю жизнь изучал и учился, поэтому сейчас на склоне своей жизни я верю на уровне бретонского крестьянина. А вот если бы я не был ленив, изучал и учился чуть больше, я бы, наверное, верил как бретонская крестьянка». Женщины — они религиозней. Мы не знаем жизни, — через нос произносит Всеволод, и другие прихожане, прикладывающиеся сейчас к мощам, внимательно прислушиваются к его словам, не спеша продвигаться дальше. — В жизни бывают вещи, которых мы не понимаем или не хотим принять. Но это факты — люди действительно воскресают. Чудеса происходят.
— А что такое чудо?
— Чудо — это событие, которое с точки зрения законов природы не должно было произойти, — недолго подумав, отвечает он, идет дальше, застревает в узкой арке. Поворачивается ко мне. В темноте огонь свечи освещает его лицо снизу, превращая в грустную восковую маску с глубокими впадинами вместо глаз. — Но оно происходит, если это кому-то очень нужно — для спасения жизни или души… Вот! Я понял, — торжественно шепчет Всеволод. — Чудо — это продолжающееся присутствие Бога на земле!..А вот это, — он кладет ладонь на крышку следующего гроба, — Моисей Угрин. Его взяли в плен молодым парнем во время набега и продали в рабство. Купила его какая-то знатная дама богатая, он ей понравился, и она начала склонять его к сожительству. А он действительно был очень красив, — опять таким тоном говорит Всеволод, словно и тем событиям был свидетелем. — Он мечтал о монашестве, и ответил ей: «Нет». А она говорит: «Как? Ты ведь раб! От меня зависит жизнь твоя». А он: «Нет, я хочу быть монахом». И вот шел печерский один монах с Афона, услышал от людей, что есть такой раб, русский человек, и зашел к нему, а зайдя, постриг в монахи. А на утро рабу нужно было ответить хозяйке — да или нет, — истекал срок ультиматума. Он сказал «Нет» — и его казнили. А монах подождал, пока его тело выбросят, и привез его сюда.
— Вы хотите сказать, что в нескольких сантиметрах от кончиков моих пальцев, — говорю я, держа руку на стекле — там, где голова, — давным-давно казненный раб, который еще не успел ничего сделать и уже стал святым?
— Но он успел сказать «Нет!», — вскликивает Всеволод. — И этого было достаточно!
— Но погибшие с Майдана тоже успели сказать «Нет!».
— Это — не одно и то же! Наша молодежь отдала свои жизни ни за что! Они ошибались!
— Как и раб отдал свою жизнь ни за что!
— Но только доказательством того, что он не ошибся, стали его нетленные мощи! — произносит Всеволод снова таким громким шепотом, что из темной ниши выступает какой-то молящийся монах и одаривает нас строгим взглядом.
— Я хотела бы обратить ваше внимание на тот факт, что, когда Моисей Угринский, будучи рабом, каким не хотели быть ваши святые идиоты с Майдана, говорил «Нет», он также не мог знать, что этого было достаточно. И люди, его современники, тоже могли назвать его идиотом.
— Возможно, я бы сказал, что в ваших суждениях есть какая-то логика, если бы не видел агрессию, которая царила на Майдане. Но ответ на ваш вопрос мы узнаем, только представ перед судом Божьим. А политика с Божьими суждениями не всегда совпадает. Боюсь, что там, возле трона Божьего, мы не увидим многих нынешних праведников, а увидим тех, которые где-то в туалете сейчас убирают или на кухне, а не в золотой митре ходят. Тех, кто смиренен, всем служит, всех терпит, всем прощает и никому не завидует.
— Простите Христа ради, — подает голос монах, — но пещеры закрываются.
— Может быть, я еще успею вам показать Николу Святошу. Святоша — это сокращенное от Святослава, — Всеволод подходит к гробу, за стеклом которого в тканях лежит кто-то такой же худой и не длинный, как и все праведники, собранные в этих пещерах. — Он тоже убежал от отца, князя, на свой Майдан — в монастырь. Не захотел ни жизни небесной, ни воинской славы. Князь так разгневался, что преподобному Антонию, постригшему Святошу в монахи, даже пришлось бежать из Киева от его гнева. А Святоше дал в качестве послушания сторожить монастырь. Сыну князя! Люди ходили посмотреть на святошу — «Смотрите, смотрите! Сын князя до какой жизни дошел — просто сторож, мокнет под снегом и дождем». А князь, поскольку изменить уже ничего было нельзя, взял и, чтобы сын не мок, построил ему не просто сторожку, а помещение, в котором теперь церковь Троицкая. Кстати, она тоже уцелела, когда Успенский собор был взорван.
Мы выходим из пещер, возвращаясь тем же путем, каким пришли — мимо гробов и темных круглых окошек, через которые когда-то подавали монахам-затворникам хлеб и воду. Когда хлеб и вода оставались нетронутыми, узнавали — затворник умер. И сейчас они лежат, наверное, на своих скромных ложах или сидят, прислонившись к стене в той позе, в какой их застала смерть. И меня не оставляет чувство, что все это время они через окошки слушали наш с Всеволодом разговор и так, может быть, узнали о Майдане — с двух разных сторон и позиций.
Во дворе Лавры темнеет. Выйдя из пещер, мы сворачиваем направо. Со стороны Днепра вверх поднимается дым костра — сначала толстым комком, но быстро вырастает в высокий столб и смотрится колонной, подпирающей небо.
— Батюшки, — сложив руки на груди, Всеволод останавливается перед молодыми деревцами. — Вы посмотрите-ка, у них уже набухли почки. Весна-а‑а, — он принюхивается.
Впрочем, деревца эти имеют вполне зимний вид, трава под ними — еще прошлогодняя, но по каким-то мельчайшим признакам, на которые невозможно указать пальцем, чувствуется — деревья уже проснулись. Всеволод останавливается перед Троицкой церковью, построенной ради Святоши.
— Столько в этом городе собрано праведников, как нигде больше, — говорит он. — И вы не удивляйтесь, что при этом такие волнения происходят. Там, где все сдались, фронт невозможен. А вот там, где есть святыни и молитвенники, туда бес свои рога и копыта сует, — он ударяет ладонью по стене. — Потому что тогда у него есть работа.
Нас хотят замазать в крови
О чем говорит украинский спецназ
Город Изюм, Харьковская область. Украинский спецназовец стоит спиной к забору. Озирается по сторонам, на людей, выходящих из соседнего двора. Он в одежде защитного цвета. На голове подвернутая балаклава.
— Сегодня пацанов‑срочников постреляли, как куропаток, — говорит он. — Мы не понимаем четко, где террорист. Альфовцы теперь говорят то же самое, что раньше говорили беркутовцы: мы вернулись с Майдана, нас обливали грязью, открыли на нас уголовные дела. На каком основании мы сейчас здесь находимся? Мы просим ввести на отдельной территории военное положение. Закон о военном положении четко разделит людей на мирных и пособников. Стрелявших уже начинают уголовно преследовать. Поэтому мы боимся применять оружие. У нас на это никаких юридических оснований. Сейчас происходит как? Мы подъезжаем к блокпосту на технике, сепаратисты сразу уходят в лес, оставляя там только безоружных. Мы подъезжаем, они сдаются. Но только мы отъезжаем от блокпоста, сепаратисты выходят из леса снова. Вот такая тактика… Мы можем стрелять только согласно закону о милиции — когда стреляют в нас. Это бред. На законных основаниях мы бы освобождали город за городом. Но для этого мы должны понимать: если мы применим оружие, нам за это ничего не будет.
