Лариса Васильева - Кремлевские жены
Вот какая агрессивность развилась в Надежде Константиновне, когда ей шел седьмой десяток!
Январь 1934 года. XVII съезд партии.
В своей речи Крупская на каждом шагу поминает Сталина в унисон со всеми другими ораторами. Талантливая Крупская, приняв сталинские «правила игры», умело говорит о нем не славословя, с неким даже достоинством, вроде бы даже как-то дополняя его. Самого Сталина!
«Вот на XVI съезде товарищ Сталин заострил вопрос о всеобщем обучении. Конечно, это вопрос громадной важности, это сознавала партия с самого начала…»
То есть не воображай, товарищ Сталин, что ты открыл Америку. Ленин вместе со мной этим занимался, еще когда ты в семинарии учился богу, с маленькой буквы, молиться.
«…Но только на известной ступени, когда созданы были предпосылки для осуществления этого, можно было провести ту громадную работу…»
То есть до тебя, Сталин, предвидели и предполагали.
Чуткое ухо Сталина ловило все нюансы. Думаю, интонации Крупской резали ему слух.
Острый на язык Радек пустил сплетню, что раздраженный ее высказываниями в свой адрес Сталин сказал:
«Пусть помалкивает. А то завтра партия объявит вдовой Ленина старую большевичку Стасову».
Она пережила Ленина на пятнадцать лет. Давняя болезнь мучила и изнуряла ее. Она не сдавалась. Каждый день работала, писала рецензии, давала указания, учила жить. Написала, неоднократно переписывая, книгу воспоминаний, где, словно утюгом, разглаживала прошлое. В этой книге видно, как гнулась она под гнетом сталинского времени, как все же, где могла, не сгибалась она. В этой книге, если читать ее и по строкам, и сквозь строки, видна вся созидательница адской машины, вся великолепная исполнительница ленинских идей.
Наркомпрос, где она работала, окружал ее любовью и почитанием, ценя природную душевную доброту Крупской уживавшуюся вполне мирно с суровыми идеями.
Но каково было видеть Надежде Константиновне постепенную и планомерную гибель ленинской гвардии, эту агонию большевизма, это перерождение его в сталинизм?! Она, женщина, приветствовавшая пролитую кровь — дворянскую, белогвардейскую, царскую — понимавшая необходимость народной крови для защиты своей машины, тяжело переживала потерю большевистской крови.
Созидательница машины, которой не дано было право держать руль, не отвечала за ход шестеренок и двигателей.
А тот, кто отвечал за них, переделывал механизмы под свой нрав и разум.
Творчество Крупской, составившее одиннадцать внушительных томов, содержит много полезного, неверно понятого сталинской школой. Но, думаю, ее ум и знания не пригодятся еще долго, заслоненные общими негативными реакциями на ленинизм.
* * *26 февраля 1939 года Крупская праздновала свое семидесятилетие. Вечером собрались друзья. Сталин прислал торт. Все дружно ели его. Наутро она, одна из всех, умерла в больнице от острого отравления.
Даже сегодня, в наши открытые для разоблачения Сталина дни, оставшиеся в живых участники вечера у Крупской решительно отметают версию отравленного торта.
Кто знает…
«Бойся данайцев дары приносящих…»
Сталин лично нес урну с прахом Крупской.
* * *Я заканчивала историю первой кремлевской жены в дни, когда огромная партийная машина, созданная и ее руками, многими после нее многократно перестроенная, сначала, как шагреневая кожа, усыхала в размерах и вдруг совместными — нападающим и защищающим — ударами была разбита вдребезги августовскими днями 1991 года. По обе стороны баррикад — в той Москве, где почти двадцать лет жила некоронованная царица революции, где она умерла, — сошлись идеи большевиков старого и нового образца и руками своих детей и внуков расправились с машиной.
Ой ли?!
Мадам История ходит не по прямой, а возвращается «на круги своя».
Не затем Надежда Константиновна столько работала, чтобы какие-то мы явились и перечеркнули..
II. Патрон и помада
Подполье наверху
Весной 1974 года в тиши лондонской улочки Челси парк гарденс я ужинала в обществе трех — каждая по-своему замечательна — эмигрантских дам прошлого.
Саломея Николаевна Андроникова, внучка поэта Плещеева и дочь бакинского генерал-губернатора. Подруга поэтов русского серебряного века.
Приятельница Ахматовой в десятых годах.
Спасительница Цветаевой в двадцатых, когда та бедствовала в Европе.
Возлюбленная Зиновия Пешкова — международного авантюриста и французского генерала, старшего брата Якова Свердлова и приемного сына Максима Горького.
Муза поэта Осипа Мандельштама.
Вдова бывшего управделами Временного правительства Александра Гальперна.
Добрая, злая, все на свете понимающая, замечательная читательница.
Женщина, свободная от каких бы то ни было политических взглядов, если не считать таковым и пристрастное чувство к родине, сохраненное в эмиграции во всей неприкосновенности. Красавица, несмотря на приближающиеся девяносто.
Мария Игнатьевна Закревская-Борейшо-Бенкендорф-Будберг, дочь украинского помещика, родом из Лозовой, где родился и мой отец, а значит, мы с нею в некотором роде землячки.
Возлюбленная английского дипломата-разведчика Брюса Локкарта.
Вдова графа Бенкендорфа.
Жена барона Будберга.
Секретарь и близкая подруга Максима Горького.
Гражданская жена Герберта Уэллса.
Переводчица русской и советской литературы на европейские языки.
Железная женщина по определению одних — Мата Хари по подозрениям других.
Анна Самойловна Калина, дочь богатого московского купца.
Гимназическая подруга Анастасии Цветаевой.
Адресат стихотворения Марины Цветаевой «Эльфочка» из первой книги поэтессы «Вечерний альбом».
Недолгая муза художника Оскара Кокошки.
Компаньонка Саломеи.
Не знаю, как мы за столом пришли к теме революции и большевиков, помню лишь, Анна Самойловна, мило надув сморщенные губки, выдала:
— Пока большевики в Кремле, моей ноги в родной Москве не будет. Ничего не хочу иметь общего с вашей революцией.
Мне это высказывание не понравилось. Хоть была я из СССР, жена аккредитованного в Лондоне советского журналиста-международника, но, подобно Саломее, никаких политических взглядов не имела. То обстоятельство, что к 1974 году была я в своей стране автором нескольких поэтических книг лирического характера, помогало мне оставаться самой собой и не прилепляться к литературно-политическим компаниям. Хотя это трудное одиночество.
Живя в Лондоне с 1973 года, стала я замечать за собой черты псевдопатриотизма. Мне, например, категорически не нравилось, когда кто-то ругал мою страну. Пусть он и совершенно прав. Это чувство знакомо многим. Еще Александр Сергеевич Пушкин говорил, что порой ненавидит отечество, но ему неприятно, если иностранец разделяет с ним это чувство.
А тут сидели далеко не иностранки. Стараясь быть вежливой, я сказала:
— Позвольте, почему революция моя? У вас по поводу революции ко мне не может быть никаких претензий. Ваше поколение сделало ее. Ваше. Это у меня могут быть к вам претензии, а не у вас ко мне.
Что началось! Все три — такие разные — набросились на меня, твердя одно:
— Революция была необходима!
— Самодержавие прогнило насквозь!
— Дальше терпеть весь тот ужас было нельзя!
— Царь погряз в бессилии. О царице лучше не говорить, и так ясно: психоз и разврат.
— Конечно, кровавая расправа с Романовыми не имеет оправдания, но это уже другой вопрос.
— Царизм довел Россию до революции — и совершилось то, что должно было совершиться. Но и все. Большевистской революции никто не ожидал — она была не нужна!
— Почему же ваше Временное правительство не удержало власти в своих руках? — спросила я Саломею Николаевну, как будто тогда это от нее зависело. А она-то и за своего Гальперна, причастного к этому правительству, вышла только в эмиграции, не от хорошей жизни.
— Да, — согласилась она. — Временное правительство никуда не годилось. Я всегда это говорила. Мой покойный муж, Александр Яковлевич Гальперн, тогда даже не жених, а один из поклонников, сидел внутри этого правительства и каждый день писал мне письма в Крым, где я проводила лето с дочкой от первого мужа и няней. Расписывал ужасы и беспорядки на улицах. Не советовал пока возвращаться в Петербург. Просил переждать. Пугал голодом.
Что вы думаете? Постепенно, к середине осени его письма становились все более спокойными.
У меня есть исторический документ о несостоятельности Временного правительства: письмо Александра Яковлевича от двадцать четвертого октября тысяча девятьсот семнадцатого года — заметьте, канун Октябрьской революции.
