Константин Кедров - Возвращение Ирины Одоевцевой
Одоевцева скептически относится к термину "акмеизм". Кроме требования точно обозначать время и место действия, от этой школы ничего не осталось. Нельзя было говорить: "когда-то", "где-то",- надо было обозначить все точно: "на закате такого-то дня".
Согласиться полностью с этим суждением трудно. Литературная школа акмеизма ощутима у Ирины Владимировны и в стихах, и в мемуарах, и даже в отношении к жизни: все ясно, чисто, классически просто и достоверно.
Ее отчетливая неприязнь к экзальтации и высоким словесам отражена в лаконичном и сдержанном тоне воспоминаний. Никаких всхлипов и вздохов. Сдержанность и даже некоторая суровость в самые трагические моменты. Ирония лучшее противоядие от любой фальши.
Акмеисты унаследовали еще от античности идущее понимание поэзии как божественного восторга. "Акме" - высшая степень этого пламени. Поэзия вершина бытия, самый высокий взлет жизни.
Вьется вихрем вдохновенье
По груди моей и по рукам,
По лицу, по волосам,
По цветущим рифмами словам
Я исчезла. Я - стихотворенье*.
* Издательство не уточняет поэтические тексты, цитируемые Ириной Одоевцевой, сохраняя стиль и своеобразие авторского восприятия и дух того времени.
Эти строки Одоевцевой нисколько не потускнели от времени. Состояние молодости и радости здесь запечатлено навсегда: акмеисты дорожили "чудным мгновением" жизни. Их поэтика вся вмещается в финальные строки Фауста: "Остановись, мгновенье, ты - прекрасно". Жизнь во всех ее тончайших проявлениях запечатлена навсегда в магниевой вспышке вдохновения.
Прозрачный светлый день,
Каких весной немало,
И на столе сирень,
И от сирени тень.
Жизнь - величайший дар, радость - только это должно быть предметом поэзии.
"Я иду домой. Мешок с селедками очень тяжелый и оттягивает руки. Нести его и сирень неудобно. Бросить сирень? Но я прижимаю ее к груди..."
В самом главном поэты не ошибались. Правда поэзии всегда сильнее жизненных обстоятельств. По свидетельству Ирины Одоевцевой, Гумилев предвидел победу над земным тяготением и даже надеялся слетать на Венеру. Он верил, что его описание таинственного светила соответствовало действительности:
На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья.
Сегодня мы знаем, что на Венере такая высокая температура, что плавятся камни, и уж, конечно, никакие растения, ни зеленые, ни синие, там не растут; но поэтическая планета Гумилева продолжает сиять и манить к себе таинственной синей листвой. Как подзорная труба, раздвинулась эпоха. Вдаль ушла перспектива 20-х годов. Давно из этой дали вернулся к нам Мандельштам, недавно мы обрели Гумилева; но Кузмин, Георгий Иванов, Андрей Белый, несмотря на многие публикации,- все еще таинственные незнакомцы; а ведь уже в те далекие годы их имена были овеяны легендой.
В книге Одоевцевой мы видим целую Атлантиду. Ныне это богатство на дне реки времени, и мы извлекаем лишь отдельные барельефы великого здания, недостроенного строителями, увы, не по их вине.
Проще всего отнять у поэта жизнь, но никакими силами нельзя отнять у него бессмертие.
Магия этой книги в удивительном даре автора оживлять вплоть до интонации голоса поэтов. Слышна отчетливая речь Гумилева, проплывают туманные космические глыбы блоковских интонаций, передан "птичий щебет" Мандельштама, летают в воздухе причудливые звукообразы Андрея Белого.
Правильно говорится, что о поэте должен писать только поэт. Здесь мы видим это счастливое сочетание. Ирина Одоевцева - поэт, и она же - "живой свидетель" заката русского акмеизма. Всего около трех лет охватывают эти воспоминания, но после выхода книги можно смело сказать - "трех оживших лет".
Именно поэтому ее книга стала ажурным мостом из любви и надежды от прошлого к будущему, от разъединения к созиданию.
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые:
Его призвали все благие,
Как собеседника на пир...
(Ф. Тютчев)
Автор этой книги - участник и собеседник на славном духовном пиршестве, которое и семьдесят лет спустя нисколько не оскудело.
К. КЕДРОВ
