Анна Берзер - Прощание, Памяти павших
Право жить... Право мыслить... Право быть свободным... Вот заповеди, сформулированные прямо именно тогда.
Душа писателя - доверчивая и добрая - распахнута перед нами и на этих страницах. Так понимал он будущее свое творчество, свою, если можно так сказать, "писательскую задачу".
В конце статьи - в потоке слов и чувств слышен удивительный его голос:
"Нам не нужна утешительная мудрость, когда мы вспоминаем наших друзей, наших товарищей, погибших на полях войны".
В лирическом движении, в повторении слов и образов - мысль обнажается с особенной скорбью: "Пусть печаль наша будет глубока, безутешна, вечна. Эта потеря безвозвратна и невозместима. Пусть вечно живет в нас гордость победы человека в величайшей из войн истории, пусть вечна будет печаль о человеке, убитом на поле сражения. В безутешной печали по павшим - истинная вера в силу и святость человеческой жизни".
И образ убитого мальчика в красноармейской шинели с его длинными, шелковистыми и мягкими ресницами, с его лукавой и робкой улыбкой, писатель не просто оплакивает его, он вплетает его неповторимую, остановившуюся навсегда жизнь в общую ткань земной жизни и показывает, как без нее эта ткань становится беднее.
Вот глубинные корни его гуманизма и его демократизма.
Если бы он не верил в то, что литература спасет человеческую жизнь от одичания, - разве мог бы он писать?
Чувством огромной ответственности проникнуты эти страницы.
Так понимал Василий Семенович Гроссман смысл своего писательского труда, когда, вернувшись с фронта домой, он начинал писать роман "За правое дело".
Чем был еще он занят именно в эти месяцы и дни? После войны.
Первый раз наши пути скрестились случайно, может быть, но очень для меня значительно и даже символично.
Я только что поступила на работу в редакцию "Литературной газеты" после института и войны, не зная, что ждет меня впереди. И вдруг меня посылают к Гроссману, чтобы взять "интервью", хотя тогда у нас не было этого названия. Поговорить и записать... Сначала я не поняла о чем, думала - просто о писательских планах. Мы часто делали такие беседы.
Но в редакции знали, как мне нравятся его книги и статьи, и, относясь ко мне хорошо, послали к Гроссману именно меня, хотя я была моложе всех и по возрасту и по стажу работы, исчисляемому несколькими месяцами.
Я так волновалась, когда звонила, шла к нему и потом сидела у него, что запомнила только его тесно заставленную комнату (это было до Беговой), синие его глаза и голос - голос я запомнила навсегда.
Я сидела, уткнувшись в листы бумаги, и записывала то, что он говорил мне, стараясь не упустить ни слова. Потом спрашивала его по ходу беседы и добавляла в текст. И 22 января 1945 года в "Литературной газете" появилась заметка, которую с его слов написала я.
Она называлась "Черная книга". Потом, с годами, я поняла, заметка эта - очень важный документ и даже в своем роде - единственный. Приведу ее полностью.
"ЧЕРНАЯ КНИГА"
"Комитет писателей, ученых и общественных деятелей Америки, возглавляемый Альбертом Эйнштейном и писателем Шолом Ашем, обратился к Еврейскому антифашистскому комитету в Москве с предложением принять участие в издании "Черной книги" - книги о фашистских зверствах над мирным населением оккупированных немцами стран и районов СССР, где поголовно было истреблено все еврейское население.
В создании этой книги принимают участие общественные организации СССР, США, Англии, Палестины и других стран.
В "Черной книге" будут опубликованы документальные материалы, приказы немецкого командования об истреблении мирного населения, рассказы очевидцев, песни, стихи, дневники мучеников гетто, предсмертные письма, показания пленных немцев, акты, фото.
Создана редакционная коллегия из представителей общественных организаций разных стран. От СССР в нее входят представители Еврейского антифашистского комитета - С. Михоэлс, Д. Заславский, Ш. Эпштейн, И. Фефер, С. Галкин, Д. Бергельсон, Л. Квитко, П. Маркиш, доктор Б. Шимилиович, С. Брегман. От общественных организаций Америки - Альберт Эйнштейн, Лион Фейхтвангер, Шолом Аш и другие, председатель Всемирного еврейского Конгресса Н. Гольдман, доктор Стивен Вайс и другие.
От общественных организаций Англии в коллегию вошли: поэт Иосиф Лефтвич, проф. Бродецкий, главный раввин Великобритании доктор Герц и другие.
В Америку уже отправлены первые двадцать пять печатных листов документального материала, литературно обработанного писателями.
"Черная книга" выйдет из печати в 1945 году. Она будет издана в СССР, в Англии, в США и Палестине на русском, английском, еврейском, испанском, немецком и других языках".
Название поставила я сама, ничего не сказав Василию Семеновичу. Потому что не верила, что оно устоит на своем месте. Невозможно было представить...
И даже по газетным канонам (в принципе вполне правильным) - название книги нельзя было делать названием статей и заметок.
Но два эти слова "Черная книга" - ведь не название, а целый мир, полный мрака, черноты и боли. Его нельзя было заменить ничем. И я поставила кавычки и вписала эти слова. И все прошло и было напечатано в газете "Черная книга"... Единственный раз в нашей стране.
И вероятно, то были невнятные и неосознанные чувства тревоги, когда я ловила гранки, а потом сверстанную полосу (первый раз так активно в моей профессиональной жизни!), чтобы убедиться, что название стоит. Именно название. А утром в день выхода газеты я увидела эту заметку точно в таком виде, в каком сдавала ее.
Когда я сидела у Василия Семеновича Гроссмана, слушала его и записывала, была какая-то приподнятость и гордость от этих слов, что Альберт Эйнштейн, стоящий во главе Комитета общественных деятелей Америки, обратился к нам с предложением принять участие в создании "Черной книги".
Факт, мне кажется, потерянный в нашей истории. Даже сейчас, когда заговорили о "Черной книге", пишут об Еврейском антифашистском комитете, не упоминая о его мировых связях.
Василий Семенович Гроссман рассказал о Международном объединении общественных организаций вокруг издания. Он назвал все главные имена во всем мире. И это объединение гуманистических сил всего мира вселяло надежду и высоту чувств.
К этому моменту была готова первая часть. Потом, через много лет, я прочитала у Эренбурга, что он тоже принимал участие в создании "Черной книги" и что работа пошла особенно активно с конца 1944 года.
Но главным собирателем, редактором, организатором, чернорабочим в буквальном смысле этого слова был Василий Семенович Гроссман.
Много лет спустя он сказал мне, что готовый макет книги пошел под нож - это подлинные его слова. Это случилось еще до разгрома Еврейского антифашистского комитета и ареста Фефера, Галкина, Бергельсона, Квитко, Маркиша и многих других в 1948 году.
То, что рассказал мне Василий Семенович, нужно считать главным документом в истории создания "Черной книги" - ее замысла, размаха, участия общественных сил всего мира. Ее характера и формы. Мне неудобно к этому добавлять, что единственным человеком, который получил за нее гонорар, была я. Сама я не помню, но понимаю, что было так. И вообще, заметку мою хвалили...
Заслуга, конечно, не моя, а Василия Семеновича Гроссмана.
Так работа Гроссмана, начатая фактически под руководством Альберта Эйнштейна, в объединении со многими прекрасными людьми мира - "пошла под нож". Конечно, этот разгром "Черной книги" и ее деятелей шел от Сталина.
А Гроссман должен был пережить первое уничтожение рукописи. Об этом он не забывал никогда. Но не отступил от своего пути ни на шаг. Ведь антифашизм Гроссмана вырос из гуманизма русской литературы. Как у Виктора Некрасова, первую повесть которого в эти именно годы с радостью встретил Гроссман. "Бабий яр" Некрасова и "Треблинский ад" Гроссмана вели свою линию от одних - короленковских - истоков нашей литературы.
"Треблинский ад" Гроссмана имел почти такую же судьбу, как "Черная книга". Не в точности, конечно, потому что не пошел под нож, но не переиздавался никогда в течение долгих лет. И до сих пор я не слышала, чтобы в какой-нибудь сборник был включен "Треблинский ад"
Но в те дни, когда я приходила к нему в 1945 году, по рукам ходил журнал "Знамя", в котором только что был напечатан "Треблинский ад". Обычными словами нельзя было передать потрясение, которое он принес. И эта прядь мягких женских волос... навсегда осталась в памяти тех, кто читал.
Тоже - "памяти павших" - так, как понимал Гроссман свою писательскую задачу.
"Треблинский ад" не имеет жанрового определения. Не повесть, не очерк, не статья. Просто "ад"...
Гроссман первым вступил на станцию Треблинка вместе с частями наступающей армии и первым написал о том, что увидел и узнал.
"...На восток от Варшавы вдоль Западного Буга тянутся пески и болота, стоят густые сосновые и лиственные леса. Места эти пустынные и унылые, деревни тут редки. И пешеход и проезжий избегают песчаных узких проселков, где нога увязает, а колесо уходит по самую ось в глубокий песок. Здесь на Седлецкой железнодорожной ветке расположена маленькая захолустная станция Треблинка в шестидесяти с лишним километрах от Варшавы..."
