Александр Воинов - Очерки
Вилли Бредель шел впереди меня по узкой тропинке, молчаливый и сосредоточенный. Высокий майор, подтянутый и в тщательно заправленной выцветшей гимнастерке, провожал нас к землянке в глубине кустов, у самого берега круто обрывающихся к реке.
Время от времени сквозь переплетения листьев проглядывались здания, они стояли в некотором отдалении от берега, и мы уже знали, что это Сельскохозяйственный институт.
Где-то в стороне ухнула мина, майор тревожно ускорил шаг, он сознавал всю свою ответственность за жизнь немецкого писателя. А Вилли Бредель обернулся ко мне и с улыбкой проговорил:
— Соотечественники встречают меня салютом!
В землянке, у самой двери которой на корточках сидел солдат-связист, хриплым голосом вызывавший «Двину», нас уже ожидал командир агитмашины.
Майор передал Вилли Бределя, как говорится, из рук в руки и только тогда облегченно вздохнул. На его крупном лице возникло выражение почти детского облегчения, как будто он совершил шалость, боялся, что ему за нее попадет, а неожиданно все обошлось благополучно.
— Ну, проскочили! Здесь уж его никакой осколок не достанет, — сказал майор и подал знак ординарцу, чтобы тот быстренько собирал снедь.
Но уже темнело, и командир агитмашины торопил Бределя. До места, где установлен микрофон, еще надо добираться, и он опасался, что в полной темноте собьется с пути. Вилли Бредель ушел, сказав, что скоро вернется и тогда с удовольствием поужинает, а мы с майором примостились у маленького стола с ножками, врытыми в землю, и стали неторопливо беседовать о разных делах.
Вскоре я понял, что мне не очень повезло. Полк уже довольно давно находился в обороне, немцы не проявляли пока особой активности, а приказа наступать не было. Да, признаться, не очень-то удобное это было место для наступления, очевидно, в задачу полка входило лишь сковывать противника. Причем, кто на войне знает, на каком участке он находится? Каждому солдату кажется, что его окоп на главном направлении. И все же «свежих» фактов героизма, о которых можно было тут же сообщить в Москву для ежедневной сводки, майор рассказать не смог.
Некоторое время мы говорили о Вилли Бределе, о немецких коммунистах, и майор через каждые несколько минут вызывал «Двину», спрашивал, благополучно ли добрался «гость» до места, но путь, очевидно, был не очень коротким, — только на третий раз ему ответили, что все в порядке.
— Через полчаса начнет выступать, — сказал майор, взглянув на ручные часы.
— Услышим?
— Услышим, как его будут стараться накрыть минами! — Он помолчал. — Хорошо бы ему перед моими солдатами выступить. А то есть такие разговорчики — раз немец, значит, фашист.
Потом мы отвлеклись, стали говорить о Сельскохозяйственном институте. И майор рассказал мне об одном случае, который произошел на этом участке месяца полтора назад. Я пожалел тогда, что это уже «старый» случай, в оперативную сводку передать не мог, и поэтому даже не записал.
Жаль, что не записал и что, по молодости, понятие оперативности мне представлялось слишком буквальным. Тогда, по крайней мере, не ускользнули бы из памяти имена.
Это произошло в день, когда нашим пришлось отойти от Сельскохозяйственного института. С наступлением темноты бой приутих, и солдаты стали окапываться. Майор ожидал подкрепления, командир дивизии обещал, но началось осложнение на левом фланге, и резервы пришлось срочно направить туда.
— Веселая это была ночка, — говорил майор размеренным голосом, поглядывая на сутулую фигуру связиста, которому строго приказал не отрывать трубку от уха и не прозевать, когда «Двина» сообщит, что «гость» начал выступление. — Настроение проклятое. Дождь как раз полил. Сидим в роще, а до крыши всего метров триста, а может, и меньше. Обстановка сволочная. Часа три со штабом дивизии связи не имел, а когда навели, тоже не стало легче. Командир дивизии приказывает: справляйся своими силами и без дела не звони! А у меня тридцать процентов потерь. Кое-как вырыли нору на обрыве, залез в нее, зажег «летучую мышь» и сел писать донесение. Бумага мокрая, карандаш химический, мазня получилась адская, слово напишу и сам прочесть не могу. Так с полчаса и промучился. Ординарец потом рассказывал: стоял рядом в кустах, удивлялся, кого я это там без устали распекаю. Признаюсь, характер у меня крутоватый. Да ведь война, черт побери. Я где-то читал, что, мол, повышает голос только тот, кто слаб. Это как сказать. Некоторые тихого голоса не слышат! Им встряска нужна… Особенно когда стреляют, — он усмехнулся и прислушался: вдалеке разорвался снаряд.
— Мина, наверное, — сказал я, имея в виду Бределя.
— Да нет, это кто-то от скуки пальнул, так, на всякий случай, — проговорил майор, — на наших нервах хотят играть… Ну, так вот… Часа в два ночи я немного прикорнул. Решил отдохнуть до рассвета, а там обстановка сама по себе прояснится. Вдруг вбегает помполит, докладывает: «Профессор пришел!» — «Какой профессор?» — «Каким ему быть и положено — немолодой!» Помполит мой был парень с юмором, из комсомольских работников.
— Почему был?
— Да ранило его третьего дня. Сейчас в госпитале. Говорят, в Тамбов увезли. «В чем дело, — спрашиваю, — откуда профессор и что ему здесь надо?» — «Сам хочет рассказать». — «Ну так зови!» Привел он ко мне профессора. Лет так ему под пятьдесят, крепкий. Моему помполиту старше он показался по молодости. Садится на земляную ступеньку, а рукавом с лица пот вытирает. По всему вижу, досталось ему крепко. Спрашиваю: «Кто вы такой?» Он говорит: «Я профессор Сельскохозяйственного института. Беда у меня. Не успели при эвакуации все мои труды вывезти. А я селекционер. Всю жизнь вел записи. Они в будущем пригодятся, когда война окончится. Никак нельзя мне без книг и рукописей». — «Чем же мы можем вам помочь?» «Очень прошу, — говорит, — выбейте из одного корпуса немцев, хоть на полчаса. У меня архив в подвале, от бомбежек прятал. Я обязательно управлюсь… Двух солдат хватит вынести. Уж очень прошу, товарищ командир». «Это же невозможно, — говорю, — люди только из боя, устали смертельно». А он: «Завтра немцы укрепятся, и будет поздно». И что вы думали, это его соображение победило. Хоть и в гражданском пиджаке был профессор, а рассуждал по-военному. А тут еще злость во мне кипела от несправедливости, что отойти я был должен, и от ночи этой ненастной. «Ладно, — говорю, — профессор, а вы с ними пойдете?» «Пойду, — говорит, — пойду». — «Нет, не надо, профессор, вы человек заслуженный, рисковать вами не будем». «Нет, — настаивает, — пойду, без меня вы ничего не найдете». — Майор помедлил, почесал небритую щеку и улыбнулся: — Собрал я командиров второго и третьего батальона. Приказываю ударить по немцам, засевшим в институте. А профессор тут же рассказал, какой корпус освободить надо. Конечно, доложил комдиву о своем решении. Получил добро. Комдив у нас инициативу поощряет. Долго рассказывать не буду. К рассвету вышибли немцев. Так рванули вперед, что те от внезапности назад откатились. Пятеро едва на своих плечах дела профессора вытащили из подвала. Очень он всех благодарил. «Пшеницу, — говорит, — особую вывел». Потерь мы, в общем-то, не имели, только одного солдата осколком зацепило. И что же вы думаете, корпуса захватили да так и не отдали. Они вроде сейчас стоят на ничейной земле. Ну чего там, молчит «Двина»? — обернулся он к связисту.
— «Двина»! «Двина»! — суматошно зашипел связист. — «Двина», как там «гость»?
И вдруг вдалеке подряд ударило несколько взрывов, послышался стук пулемета…
Мы прислушались. Над рощей и рекой разносился усиленный громкоговорителем голос Вилли Бределя, говорившего по-немецки. Разрывы снарядов могли заглушить отдельные его слова, но не могли подавить мысль. Он говорил о фашизме, который тяжкой болезнью охватил его родину. Призывал немецкую молодежь, одетую в солдатскую форму, бороться против войны, гибельной для Германии…
Середина сорок второго! Слово Вилли Бределя еще не смогло отрезвить, но слова его звучали над воронежской землей на том самом рубеже, который оказался непреодолимым для гитлеровцев.
Через полчаса Вилли Бредель вошел в землянку, усталый и немного ссутулившийся; майор подвинул ему стакан.
— Товарищ Бредель, — сказал он, — выпьем по сто грамм. Вы хорошо выступали!
— А вы знаете немецкий? — спросил Бредель.
— Неплохо! Даже преподавал в школе.
Выпили. Помолчали. Бредель прислушался.
— Еще стреляют! — сказал он.
— Да, вы поиграли на их нервах, — сказал майор. — До рассвета теперь будут пахать землю.
Я был еще под впечатлением рассказа майора о профессоре, и вдруг в моем представлении эти совершенно разные судьбы объединились: один жил и трудился на своей земле, а другой, немецкий коммунист, пришел сюда, чтобы пусть пока словом правды, но защитить и спасти ту самую пшеницу, над которой всю жизнь трудился русский ученый-агроном.
