Газета День Литературы - Газета День Литературы # 91 (2004 3)
Национальное самопознание, освоение русскости как текстовой данности — через чтение прозы Личутина и других писателей его плана — побуждает нас к переоткрытию русской словесности в начале нового столетия...
— Всё это так, но ведь Личутин был Личутиным и в предыдущие периоды — в веке минувшем, если позволите... Что же изменилось, и изменилось ли?
— Да, изменилось многое: и система наших критериев, оценок литературы, да и текстовая ситуация также. Оказалось, мы еще недостаточно знаем и "прошлого" Личутина, еще советских времен. В каких только "рангах" не побывал наш "благополучный писатель"?! Слыл и антисоветчиком, и апологетом религии, и антисемитом, и черносотенцем... Так, в 70-е "завернули" "Фармазона" как антисоветский роман, а "Любостай" — как религиозный.
Полудетективная история произошла, к примеру, со "Скитальцами". В 1982 г. публикация романа была приостановлена уже на стадии "чистых листов" (!); довод — "антисоветчина". Бывший тогда завотделом прозы Николай Утехин (кстати, автор интересной книги об эпических жанрах) запустил роман в печать, а сменивший его литчиновник — зарезал. На защиту многострадальных "Скитальцев" (вот уж вещее название!) встали Феликс Кузнецов, Вячеслав Смирнов, но и после этого нашелся новый контраргумент: мол, роман "религиозный". Под давлением "сверху" атеистические спецы от науки написали отрицательные рецензии. В довесок роман был объявлен и "антирусским"(?!). В общем, четыре года шла малопонятная возня вокруг издания — в итоге решили сократить первую часть, и в неурезанном виде книга вышла лишь спустя 20 лет. В подцензурной ситуации былых годов не была допущена к печати и изданная лишь в 2000 г. книга размышлений о русском народе "Душа неизъяснимая" (лишь первые главки ее опубликовала в 80-х "Советская Россия").
Так что сейчас возникли реальные основания для настоящего разговора об этом недюжинном писателе — с опорой на возможно полный корпус его текстов.
— Каково, на ваш взгляд, место Личутина в современной русской литературе? Входит ли он в какую-то когорту или, говоря вашими словами, сохраняет "феноменологическую независимость"?
— Как это ни странно, Личутин заинтересовал меня поначалу не сам по себе, а из-за моего увлечения "деревенской прозой". Безусловно, его нельзя назвать "деревенщиком" в прямом смысле слова — скорее, это писатель-маргинал: даже на деревню, откуда его корни, он смотрит глазами переселившегося в город человека. Но, по большому счету, с крестьянской ветвью в отечественной словесности ХХ века его сближает идея русскости, которую он отстаивал еще в эпоху "советской многонациональной". Писатель с удивительным, поистине певческим даром, он представляет собой совершенно самостоятельное явление русской языковой, художественной культуры. Он удивительно свой в любом времени, хотя и не задерживается ни в одном из его периодов. Наверное, это тип, говоря бердяевскими словами, "русского странника". Как у Гоголя: "Но мимо, мимо!" Вот так и Личутин, некогда (в 80-х) отнесенный к так называемой "московской школе", куда входили А.Афанасьев, А.Ким, В.Маканин, А.Проханов и другие. Если не ошибаюсь, лишь В.Бондаренко подметил тогда его отдельно и наиболее точно определил его художественную доминанту — память национального прошлого и "пространство души".
— Что, по-вашему, сближает Личутина с писателями "новой волны"?
— Не задавленное идеологической цензурой свободное слово, восстановление национальной истории, образа России в предельно полном объеме. Я, может, скажу крамольную вещь, но все нынешние наиболее значительные прозаики вышли из идеализма "деревенской прозы". Подобно пронзительному певцу русского народа Виктору Астафьеву (я знаю, Владимир с этим сближением может не согласиться, но истины это не меняет), Личутин пишет именно о душе, о предмете трудноуловимом, действительно неизъяснимом через простые, внеобразные части речи, но на поверку составляющем наше национальное всё. "Русский человек живет мечтою,— пишет Личутин.— Без нее он, как туес берестяный без дна: сколько ни лей в него, а всё впусте. Безрадостна, тускла жизнь без мечтаний, и даже из крохотных грез, из неясных задумок, что мерещат впереди, и выстраивается вся грядущая дорога". С другой стороны, если те же "деревенщики" все-таки с опаской поглядывали на мистические свойства русской души, а поколение прозаиков "новой волны" всё больше объективизирует собственный духовный мир, свои фантазии, грезы и т.д., то Личутин-то как раз бесстрашно погружается в доступные ему (может, в силу генетического кода) архетипические бездны народных поверий и суеверий, легенд и мифов. Складывается диковинный образ "зазеркального мира", мира русского двоеверия (язычества и христианства) — точнее, двукультурия,— где властвуют "последние колдуны", невидимые (или видимые лишь на миг) природные силы, исконно восполнявшие мнимое одиночество русского человека. Неизбывно наивная и великая вера его в чудо, объявленная некогда "пережитком", сохранилась и посейчас греет душу людскую в нынешние смутные, иррациональные времена. Уйти от этого — значит отказаться (в который уж раз?) от понимания себя, своего национального "я".
— Может быть, это и есть возвращение "скитальцев" русской литературы из "духовного странничества" и — одновременно — ментального "подполья", внутренней, духовной эмиграции — к самому себе?
— Обычно новизну Личутина усматривают в его близости классической линии отечественной словесности. Отчасти это верно. Но я о другом. Ведь подлинное новаторство писателя — всегда в открытии (причем выстраданном, прочувствованном только им!) своего героя. Даже когда мы говорим о той или иной Традиции, желая возвысить до нее и через нее писателя, надо помнить: без Тургенева не было бы Базарова, как без Достоевского — Раскольникова и Карамазовых. Не могло быть и не было бы без Пушкина — Татьяны, без Н.Островского — Павки Корчагина, без Астафьева Мохнакова и Костяева — не было бы... Но можно сказать и по-другому: без этих героев не было бы и самих писателей. Вот и у Личутина, казалось бы, неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья. Я имею в виду героя "Миледи Ротман", "бывшего" русского, "нового еврея" — Ваньку Жукова из поморской деревни. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, казалось бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!), но и, в своем скрытом трагизме,— солженицынский (маршал) Жуков — герой росийской истории во всех ее падениях и взлетах. Вероятно, стоит задуматься над этой внезапной мутацией. Задуманный изначально природой как сильная волевая личность, личутинский герой не обретает искомого им благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общероссийский синдром неприкаянности, бездомности, вытеснивший лермонтовское "духовное странничество". На точно вылепленный автором образ "героя нашего времени" падает отсвет России... после России... России, обратившейся в "миледи Ротман". Можно сказать, перед нами — совершенно новый абрис женской души России.
Феномен раскола, отраженный заглавием основного личутинского романа, в "Миледи Ротман" разрешается гибелью оступившегося (на мираже болотного островка, очарованном, заманивающем месте) героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены "домашнего философа" из повести былых лет. Дуализм внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в романной тетралогии "Фармазон"; проявляет себя в истории героев "Скитальцев" о России XIX века. Ведь диалектика русского пути такова: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез и затем новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из "рая"...
— Вы имеете в виду готовящийся к публикации в журнале "Наш современник" роман "Беглец из рая"? О чем он?
— Время действия — переход от Ельцинского к Путинскому правлению (хотя политика дана лишь телевизионным фоном). Главный герой, Павел Петрович Хромушин, в прошлом диссидентствующий студент, а ныне философствующий профессор психологии,— человек рефлексии по своему статусу и жизненной ситуации. Ведь это бывший кремлевский советник, "беглец из рая", пишущий докторскую диссертацию об антисистемах-химерах. И главная проблема романа — "человек и система" — сколь вечна для человеческой цивилизации, столь и актуальна в нынешний период слома даже не советской, проблема ставится шире —русской цивилизации и конструирования новой. Ключевое для романа понятие "рай" включает не только библейские, но и натурфилософские, и политические смыслы: архетипический мотив ухода людей из зеленого рая матери-Земли, Руси-Деревни в урбанизированный ад техногенной цивилизации. Многое в романе связано с проникновением именно в архаику человеческого бессознательного, даже первобытных инстинктов. Не случайно одним из важнейших предметов художественного осмысления в романе становится феномен убийства. Можно сказать, Личутин написал роман-размышление в весьма неожиданной для него форме — психологического детектива.
