Нина Кондратковская - Круг зари

Люблю тебя, мой город юный,
ну что поделаешь —
                               люблю
твои зарницы ночью лунной,
судьбу рабочую твою.
Люблю тебя
                  и в спорах длинных
о городах земли моей
на самый гордый, самый дивный
не променяю — хоть убей!
Не променяю, не оставлю,
а поселю в заветный стих
до камня каждого и ставня,
до малых черточек твоих.
Прославлю все,
                        где жил и вырос,
где испытал себя огнем,
где из дорог солдатских вынес
все то,
что Родиной зовем.
Где домны с золотистым кантом
всегда видны издалека,
стоят полночными атлантами,
взвалив на плечи облака.
Стоят высоко и послушно
и разливают вечный жар
в людские судьбы, жизни,
                                       души,
в глаза красивых горожан.

В копровом цехе вечный кавардак,
железо всех времен, мастей, обличий…
То паровоз подкатится сюда
с утробной паровою перекличкой.
То подвезут бескрылый самолет
в горячке отзвеневшего дюраля,
то на вагоне катер приплывет…
Всех под резак — и словно не бывали!
Порой Степану чудилось, что он
палач вот этих горемык железных,
не попусту коптивших небосклон,
проживших век двужильно и полезно.
Он опускал на землю бензорез,
влезал наверх, откуда тишь стекала,
и громыхал хозяйский интерес
по мостикам ботинками Степана.
В его обходе, ревностном и злом,
рассерженно сминалось безразличье:
— Труда-то сколько… И опять на слом!
Но все же вскоре вспыхивала спичка.
А бензорез врезался в кругляки,
обшивку и натруженные скаты,
и паровоз, напыщенный когда-то,
валился от Степановой руки.
Да мало ли таких со всей страны
летят к нему, попыхивая рьяно?
Им раньше явно не было цены,
а нынче есть — и та не по карману.
Дешевле вжать в тысячетонный пресс
уютные, обжитые кабины
и рычагов тридцатилетний блеск…
— Ломай, Степан, работай — все едино!
Так думал он размашисто, спроста,
покуда к серым колоннадам цеха
на памяти тревожной не приехал
особенный, приземистый состав.
Откуда только понабрать смогли,
спустя года, кореженных, побитых,
машин военных, ржавых,
                                      позабытых
в глубоких шрамах матушки-земли?..
Степан присел у танка, закурил.
Пробоины, заклиненная башня…
И словно лбом ударясь в день вчерашний,
на башенке он цифры отличил:
602-й…
            И дернулась рука,
и налегла на воздух, как на тормоз.
602-й в разорванных боках
привез войною срезанную скорость.
602-й…
             И задохнулся он…
Да! Там они… заклинены навечно…
Он за бронею слышал каждый стон
и жаркое дыханье человечье.
Он рвал броню упругим резаком,
как будто вдруг из танковой утробы
они шагнут светло и шлемолобо,
сомнут войны погибельный закон.
Гудело пламя, взламывая танк,
томилось небо без дождя и вздоха…
В копровом цехе вечный кавардак,
в пролетах тесных
                             стиснута
                                           эпоха!

В пролете цеха стоголосом,
где ветры ходят напрямик,
дымит за пультом папиросой
щербатый Санька-листовик.
И дыму вроде бы в достатке…
Но знает он особый смак
в минуты полного порядка
садить медлительно табак.
Ничем не выделен особо…
По мненью пришлых работяг:
куда как странная особа!
Минуту — гений,
                          две — дурак…
Что мне до глупой точки зренья?
Я мненье выскажу свое:
наш Санька — постоянный гений,
а все побочное —
                            вранье!
Они бы пригляделись малость —
тогда бы поняли сполна,
что величайшая лукавость
в его серьезности видна.
Не поведя единой бровью,
храня убийственный покой,
он может выкинуть такое —
что клети прыснут меж собой!
Казалось бы, не до работы…
Но мастер вынырнет, сердит, —
с какой-то новою охотой
взлетают руки, глаз глядит.
А он опять — хоть стой, хоть падай,
аж сил убавится в ногах!
И пляшет дьявольская радость
в его торжественных губах.
Законодатель грозный смеха,
непобедимый на язык,
стоит на гулком днище цеха
наш гений —
                    Санька-листовик.
Стоит от важности высокий,
крест-накрест руки,
                              дым — венцом…
И бьют горячие потоки
в его щербатое лицо!

Громом затишье распорото,
воздух упруго гудит,
бьют многотонные молоты,
алые льются дожди.
Здесь коронуется искрами
некоронованный царь…
Сжата рука мускулистая,
крепко ухвачена сталь.
Видит он степи орлиные
в жарком разбеге дождей,
где великаны былинные
красных куют лошадей.
Всадники мечутся истово
с яростным пеньем клинков,
звезды проносятся искрами
в белом дыму облаков.
Ходят упругие мышцы
под голубым полотном…
В грохоте молота слышится
вечного времени гром.

Грачи гнездо кладут на эстакаде,
кладут всерьез — видать не первый год!
Им волю дай — заполонят завод
апрельской круговертью шумных свадеб

Ну что за птица!
                         Не идет в поля…
К лобастой домне вездесущим чертом
пробьется грач и малого грачонка
столкнет в полет на зависть воробьям.

А почему грачу не стать смелее?
Завод не тот, что сорок лет назад…
Здесь нынче вырос яблоневый сад,
не говоря о клумбах и аллеях.

И примостясь у порыжелых стен,
у кирпичей, потресканных от зноя,
справляет грач рождение второе
и хитрым глазом смотрит на мартен.

На речке Сылве
дожди косые,
туманы грузные
над серым руслом.
А кто-то плачется:
— Да где мой мальчик-то?
В тепле ли, в сыте ли
и мягком свитере?

— На речке Сылве
здоров твой сын ли?..
Ну что ты, мама…
Тут все нормально!
На сплаве весело,
костры и песни.
Придем со славой
за ледоставом.

На речке Сылве
снега босые,
метели жгучие,
леса трескучие.
И кто-то плачется:
— Да где мой мальчик-то?
Обут, одет ли
в таком-то пекле?

— На речке Сылве
здоров твой сын ли?..
Ну что ты, мама…
Тут все нормально!

Когда шуршит колючая шуга,
топча и разрушая берега,
у дна тревожа шуструю форель,
бежим туда, где жгуча и туга,
спадая с гор, клокочет Куштумга
над жухлой остротой осокорей.

Она летит, взрываясь и рыча,
в ущельях тучных камни волоча,
кусты смородины, вершинный снег…
Башкирия — серебряный колчан,
где речки — стрелы с горного плеча
срываются в долины по весне.

Бежим! Бежим!
                        Я покажу тебе,
какой хочу завидовать судьбе —
речушке малой, позабытой богом,
что с первым солнцем, подобрав снега,
летит в объятья к заливным лугам,
не выбирая ровную дорогу.

Большие Луки…
                         Что вы для меня,
и я для вас, проходчивый и новый?
Сурова друга моего родня,
явился — спи,
                      ни слова, ни полслова.

Взгремишь щеколдой и на первый взгляд
старуху эту обзовешь старушкой…
Но в чугуне картошины кипят.
И молоко морозится лягушкой.

Бессонница…
                     А мне бы пятый сон,
и петухов не слышать на заборе,
а мне сегодня выспаться резон,
и как-то нужно совладать с собою.

Большие Луки у Неять-реки,
кирпичная, добротная деревня,
где большей частью нынче старики —
и те врастают постепенно в землю.

Над ними звезды и разливы рос,
леса, песчаник, вечное круженье…
Бессонница. И горечь папирос.
Бессонница.
                   Дороги продолженье…