Внутренний СССР - Домик в Коломне
— колдун, вещун
— угадывать, предсказывать
—??? что за слово? в словаре нет!
— выходит и здесь подделка?
Даже не владеющий французским языком читатель может убедиться, что дореволюционный перевод достаточно точен, а фривольное переложение мыслей великого поэта Томашевским и Кo — хулиганство. Предположить плохое знание французского в «Пушкинском доме» — кощунство. Советский писатель Валентин Иванов в своей замечательной книге «Золотая цепь времен» заметил, что «Переводчики слов всегда предатели, переводчики мыслей — союзники». Конечно, французское «imbecile» можно перевести и как «идиот» и как «глупый», но «benediction» — святой, на «прелесть» никак не тянет. По словарю Даля французское слово «идиот» имеет русский синоним «юродивый». К юродивому же у Пушкина отношение особенное. Ведь это сам автор устами юродивого в «Борисе Годунове» царю всю правду говорит, о чем Пушкин и замечает в письме к П.А.Вяземскому (после 7 ноября 1825 года): «Юродивый мой — малый презабавный… Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию. Навряд, мой милый! Хотя она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого: торчат!».
Если Пушкин после написания «Домика в Коломне» признается в своей способности подниматься до святости, а Томашевский и КО стремятся представить гения прелестным глупцом, то здесь что-то не так. «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» А «солгавший» оказался не единожды. Более сотни только смысловых искажений было обнаружено мною, и потому решил я строго следовать за Пушкиным, а не за пушкинистами. Я старался понять причину наигранного равнодушия к «Домику в Коломне». Банальность? Но Пушкин и банальность — несовместимы. Однако все, что написано об этой повести за полтора прошедших столетия, безусловно несет на себе печать банальности.
Поскольку в дальнейшем мы будем сравнивать тексты «Домика в Коломне» по изданию «Сочинений и писем А.С.Пушкина» под редакцией П.О.Морозова 1903 г. и по изданию под редакцией Б.В.Томашевского 1957 г., то для лучшей ориентировки читателя дадим им упрощенное название «Морозова» и «Томашевского».
Так, в предисловии к «Домику в Коломне» у Морозова читаем: "Рецензия (на повесть: авт.) явилась в Литературном Прибавлении к Русскому Инвалиду 1833, N 69. По словам Анненкова, повесть "почти всеми принята была за признак нашего поэта. Даже в обществе старались не упоминать о ней в присутствии автора, щадя его самолюбие… Пушкин все это видел, но не сердился и молчал…"(Ист.9). А вот мнение самого поэта, изложенное в письме издателю П.А.Плетневу из Москвы 9 декабря 1830г.: "Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал,. Вот что я привез сюда: две последние главы Онегина, восьмую и девятую (о десятой, написанной 19 октября, поэт умолчал. Она была также написана в Болдине, дошла до нас в зашифрованном виде, по мнению пушкинистов, оригинал уничтожен. Автор придерживается другого мнения), совсем готовые в печать; повесть, писанную октавами (стихов 400), ; несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон Жуан». Сверх того, написал около тридцати мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное, для тебя единого): написал я прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется, и . Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает" (Ист.7).
Неудивительно, что мнение публики и Пушкина разошлись. Время — лучший судия. Оно давно решило этот спор в пользу Первого Поэта России. Заметим, что «Повести Белкина» и «Домик в Коломне» (повесть, писанную октавами) Пушкин хотел издать анонимно. Разумеется не потому, что боялся Булгарина. Тогда кого же? Ответ можно найти в одном из произведений, также написанном в Болдино, о котором Пушкин упоминает в письме М.П.Погодину (начало ноября 1830): "Дай бог здоровье Полевому! его второй том со мною и составляет утешение мое. Посылаю вам из моего Пафмоса апокалипсическую песнь. Напечатайте, где хотите, хоть в «Ведомостях» — но прошу вас и требую именем нашей дружбы — . Если московская цензура не пропустит ее, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моею рукою переписанную" (Ист.7). Пафмос! Речь идет о стихотворении «Герой», в котором автор впервые называет тех, кто, по его мнению, действительно опасен и кто не прощает выпадов в свой адрес.
Очень часто приходится слышать, что Пушкин — вне времени. По-моему, это не совсем точно. Правильнее говорить о современности творчества Пушкина, и «Герой» — поразительное тому доказательство. Сейчас, когда наша пресса взахлеб и с каким-то сладострастием творит из примитивного культа «отца народов» не менее примитивный культ «злодея народов», преднамеренно подменяя причины следствиями, на примере данного стихотворения можно проследить, как Пушкин мастерски разоблачает возню культотворчества и показывает истинные цели некоторых «поэтов», которые то ли по недомыслию, то ли из меркантильных соображений во все времена успешно занимались боготворчеством. И совсем неважно, что у Пушкина в споре «друга» с «поэтом» предметом исследования является Наполеон, а в спорах моих современников — Сталин. Важнее другое — эпиграфом к «Герою» взят евангельский вопрос «Что есть истина?»
Да, слава в прихотях вольна.
Как огненный язык, она
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна.
Так начинает «Друг» исследовать предметы культа, оставляя пока открытым вопрос: «Кем главы избираются?» Поэт показывает, как осуществляется процесс манипулирования сознанием масс с помощью внешних атрибутов культотворчества:
За новизной бежать смиренно
Народ бессмысленный привык;
Но нам уж то чело священно,
Над коим вспыхнул сей язык.
Чтобы вскрыть и наглядно продемонстрировать читателю механизм оболванивания, «Друг» — Пушкин задает своему оппоненту — «Поэту» вопрос:
Когда ж твой ум он поражает
Своею чудною звездой?
И тот чистосердечно отвечает, что воображение его сильнее всего поражено тем, как «Герой»
Нахмурясь, ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме
И в погибающем уме
Рождает бодрость…
О! Эти бойкие ребята с нимбом святости за прошедшие два столетия со времен Наполеона в совершенстве овладели ритуалом пожатия рук не только «чуме», чтобы возродить бодрость в погибающем уме народа. Этим простым и доступным способом они превращают народ в бессмысленную толпу, «живущую по преданиям и рассуждающую по авторитету». Неудивительно, что такие «поэты», воспевающие до самозабвения культовые ритуалы, искренне верят, что их протеже станут великими на века. «Друг» — Пушкин, выливая ушат холодной воды на горячую голову «поэта», указывает ему на тех, кто привык считать народ стадом баранов и основная цель которых — скрыть свет истины от народа:
Мечты поэта —
гонит вас!
Увы! Его раздался глас, -
И где ж очарованье света!
Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не довел «исследование» до конца. И здесь, по-моему, он совершает невозможное: наглядно демонстрирует, как почитатель «культа» становится циничным писакой, ставящим «возвышающий обман» в основополагающий принцип своего творчества, т.е. превращается в продажного борзописца «строгих историков»:
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! — Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Разоблачает себя «поэт», и, понимая, что без необходимого камуфляжа его «Герой» предстанет в глазах «посредственной толпы» непривлекательно, возмущенно кричит:
Оставь герою сердце!Что же
Он будет без него? Тиран…
Последнее слово, как всегда, за Пушкиным:
Утешься…
Какова точность счета! Ведь все сказано и за сто лет до того, как фидеисты начала нашего века приступили к сотворению культа Сталина. И дата и место указаны точно — 29 сентября 1830 года г. Москва.
«Герой» написан Пушкиным не в Москве, а в Болдине и не в сентябре, а в октябре 1830г., т.е. одновременно с «Домиком в Коломне». Дата 29 сентября 1830г. связана с реальным событием — посещением Николаем I зачумленной Москвы, но для такого художника, как Пушкин, реальный мир и мир символов цельны и соединены животворной связью, неуловимую нить которого мы и пытаемся сделать осязаемой в нашем исследовании. Для сочинителей, лишенных целостности мировосприятия, истина уже не одна. Их много — тьма, и все они, разумеется, «низкие».
