Яков Кротов - Клайв С Льюис
Можно было предположить, что талант не облегчит Льюису карьеру. Для большинства коллег он бьи слишком груб в манерах, слишком агрессивен в интеллектуальных баталиях. Он был чужак, и среда отторгла его. Впрочем, можно было предположить и то, что при самой благоприятной карьере вряд ли круг читателей его трудов будет шире нескольких тысяч человек. Проверить такое предположение невозможно. В жизнь Льюиса вмешался могучий фактор неопределенности: вера.
С подросткового возраста Льюис был аморфным и заурядным -для того времени -- скептиком в религиозным вопросах. Надо признать, что скептицизм действительно связан с религией -- по крайней мере, стоит скептически относиться к любым попыткам объяснить религиозный путь человека. Потерю Льюисом детской веры некоторые биографы связывают со смертью матери, но совершенно несомненно, что можно найти биографию человека, в которой его религиозность именно потерей близкого человека и объяснят. Сам Льюис попытался "разъяснить" свое обращение в мемуаре, озаглавленном "Восхищен Радостью". Но объяснения о себе не удались, хотя удалось нечто большее: свидетельство о Боге. Однако из того, что сказано в книге (и что в ней замолчано), можно запомнить несколько важных для жизни Льюиса черт. Он связывал обращение с интенсивными и острыми размышлениями, с переживанием самой мысли как сверхъестественного действия Обращение ассоциировалось для пего с чтением (в частности, эврипидовского "Ипполита") -- книга поколебала его наивную решимость жить без чувств Обращение сделало его ближе к знакомым христианам, в том числе к вернейшему другу детских лет Артуру Гривсу, Барфилду, лингвисту и тоже близкому другу, а еще к коллеге по Оксфорду Джону Толкину, и к любимейшему из современных английских писателей Гилберту Честертону. Сама встреча с Богом произошла в обстановке обыденнейшей и мирной -- в автобусе. Льюис почувствовал себя комом снега, который сейчас начнет таять, почувствовал невидимый корсет, который задушит его, если от этой дряни не избавиться. Эти образы еще можно как-то истолковать: оковы рационализма, снег эгоизма. Но главное в образы не умещалось и осталось невысказанным. Летней ночью 1929 года в своем кабинете в колледже он встал на колени и неохотно сказал Богу, что Бог есть Бог (лишь это: об Иисусе как Боге Льюис тогда не помышлял). 25 сентября 1929 года умер отец Льюиса -- к счастью для его духовной биографии. Случись эта смерть накануне обращения, веру в Небесного Отца объяснили бы разлукой с отцом земным. Впрочем, некоторые биографы все равно так и поступали, не смущаясь расхождением в датах.
Сразу после обращения Льюис особенно подружился с Толкином, хотя с богословской точки зрения был ему не ближе, чем мусульманин. Толкин был потомственный католик, внешне -полная противоположность Льюису. Дружба была особая -- Льюис оставался крайне замкнутым человеком, не допускал посторонних в свой "семейный круг" и сам не интересовался, скажем, семейными проблемами Толкина, вопившими о дружеской поддержке. Именно осенью 1929 года Толкин написал первое сочинение из тех, которые завершились знаменитой трилогией "Повелитель колец". Льюис стал первым читателем: он восхитился Толкином, воочию увидел перед собой Настоящего Писателя и понял, что таким не будет никогда. Льюис стал первым критиком Толкина, первым поклонником и двигателем его дальнейшего труда. Толкин писал медленно, а Льюис его подгонял: как гениальному читателю, ему очень хотелось узнать, "что будет дальше".
Бывают односторонне направленные дружеские отношения; дружба Толкина и Льюиса насыщала обе стороны. Вспоминая о своем обращении ко Христу, Льюис упомянул и Толкина. Само обращение опять произошло незаметно: 28 сентября 1931 года Льюис поехал с миссис Мур и ее дочкой в зоопарк. "Когда мы выехали, я не верил в Иисуса как Христа, Сына Божия -- когда мы приехали в зоопарк, я веровал", -- так он описал обращение в духовной автобиографии. В письме к другу он добрым словом помянул разговор с Толкином, шедший до утра, когда создатель самого знаменитого мифа-вымысла XX столетия убеждал Льюиса, что Евангелие -- не вымысел, а нечто, что могло быть сказано лишь языком мифа.
В двадцатом столетии миллионы людей прошли путь от неверия ко Христу. Многие из них даже не заметили, что вера в Бога и вера в Христа -- не одно и то же. Льюису было дано пережить приход христианской веры как нечто очень и очень постепенное, пережить различные оттенки веры. Была ему дана и наблюдательность, и хорошая память, и -- вспомним отца -- дар и охота убеждать красноречием. Его коллег не-христиан поражало, как это верующий Льюис сохранил безудержную воинственность, ораторскую агрессивность, привычку лупцевать оппонента аргументами, не давая возможности подумать. Он сохранил и любовь к пиву и табаку. Раз в год он давал студентам торжественный ужин, торжественность которого была в том, что всякий -- включая Льюиса -- обязан был петь непристойные песни и надираться до наступления темноты. На юных английских джентльменов обрушивался клич окопов первой мировой: "Нынче ни слова о том, что выше пояса или ниже колен!" Все это сосуществовало в Льюисе с упорно растущей верой, создавая личность внешне явно не святую, но крайне живую. Увы, о многих христианах можно сказать лишь обратное.
Льюис стал неофитом -- это греческое слово, означающее "новообращенный", часто имеет уничижительный оттенок: верующий, чья вера слишком заносчива, который склонен к ригоризму, нетерпимости. Если неофит умеет писать, он бросается писать в защиту новонайденной веры -- но никто его не читает: одно дело иметь веру в сердце, другое -- соединить сердце с мозгами. Льюис стал блистательным исключением. Самые знаменитые его книжки были написаны в совершенно неофитском состоянии. Первая -- "Кружной путь, или Возвращение паломника" -- уже весной 1932 года. Словно озарение приходит к нему свой стиль: природная склонность к занудству остается, но сверхъестественно покрывается изящной, скульптурной точностью самых абстрактных рассуждений. В 1940 он пишет "Страдание" -- книгу на сложнейшую богословскую тему, в 1941 -- "Письма Баламута" (как свидетельствует биограф Льюиса Уилсон, посвящена Толкину). С этой книги, рассказывающей об основных проблемах духовной жизни неофита в виде отчетов демона-искусителя своему адскому начальнику, началась мировая известность Льюиса: тираж ее превысил миллион экземпляров. Льюиса приглашают выступать с лекциями -- они же, впрочем, и проповеди -- о христианстве. Каждую среду вечером ему дают пятнадцать минут на радио; из этих бесед рождается книга "Просто христианство". В 1945 г. последовало "Расторжение брака", в 1947 -- "Чудо". В эти же годы Льюис пишет три романа, которые Вам и предстоит прочесть.
Все эти книги не принесли Льюису богатства (этот крупный человек болезненно переживал после войны необходимость сократить потребление картошки и невозможность съездить в отпуск на родину, в Ирландию). Замечательно, что его примерно одинаково невзлюбили и верующие, и неверующие коллеги по Оксфорду: ученые литературоведы могут смириться с тем, что знаменитым писателем станет водопроводчик, но не их собственный коллега. Косо смотрели не столько на христианство Льюиса, сколько вообще на его известность. Зато для тысяч людей он стал духовным руководителем -- и продолжает оставаться по сей день. Более того, он исправно отвечал на письма читателей (приходившие в основном из стран Континента и из Америки, но не из Англии), раздавая утешения, советы, поучения. Во время войны одна из почитательниц его книг -- Джун Флюэт -- попала в дом Льюиса, спасаясь от бомбежек Лондона. Она прожила в доме несколько месяцев, прежде чем поняла, что ее любимый писатель, книги которого наставляют ее на духовном пути, и краснолицый губошлеп-хозяин -- одно лицо. Тогда она незамедлительно и безнадежно в него влюбилась -- и попала в роман "Мерзейшая мощь" под именем Джейн Стэддок.
Нелюбовь коллег мало трогала Льюиса. Вряд ли от смирения: скорее, их мнение было ему глубоко безразлично. Не принятый в "узкий круг" оксфордских "донов", он создал вокруг себя еще более узкий круг друзей, в который, кроме Льюиса и Толкина, входили еще несколько человек (не только литераторов). Этот кружок получил название "Инклинги"; неологизм напоминает и "намек", и о слове "чернила", и о "хафлингах" -- так называли эльфы толкиновских хоббитов. В общем, можно перевести название кружка как "черниляне": члены маленького племени, перемазанные чернилами и болтающие о литературе как индейцы о бобрах. Здесь читались рукописи книг, которые затем становились вехами в истории литературы. Но шли годы, и нарастало отчуждение от кружка близких друзей. Чем бы это ни объяснялось, явно одно: эта дружба оказалась из тех связей, которые соединяются невидимой Рукой Творца для какого-то важного дела, а в нужное время -- и развязываются.
Лишь в 1947 году Льюис осознал, насколько он малопопулярен среди коллег: его прокатили на профессорских выборах. Профессионально он был не лучшим из кандидатов, а просто единственным -- но решающим оказалось не ремесло. В начале 1948 в Сократическом клубе Льюис оказался наголову разбит в публичном диспуте о его книге "Чудо" с Элизабет Энском. Поражение было тем болезненнее, что верх одержала женщина, что победила сухая философская логика над поверхностно-риторической логикой сына адвоката. А главное: Энском была не атеисткой, а христианкой. Это было поражение от "своих". Широкая публика об этом ничего не узнала, но Льюис переживал болезненно. (Кстати, русский перевод "Чуда" сделан по более позднему, уже переработанному изданию.)
