Дмитрий Юрьев - Режим Путина. Постдемократия
Дмитрий Юрьев
ДО И ПОСЛЕ БЕСЛАНА
Мы все ожидали перемен. Перемен к лучшему. Но ко многому, что изменилось в нашей жизни, оказались абсолютно не подготовленными. Почему?
Мы живем в условиях переходной экономики и не соответствующей состоянию и уровню развития общества политической системы. Мы живем в условиях обострившихся внутренних конфликтов и межэтнических противоречий, которые раньше жестко подавлялись господствующей идеологией. Мы перестали уделять должное внимание вопросам обороны и безопасности, позволили коррупции поразить судебную и правоохранительную сферы. Кроме того, наша страна – с некогда самой мощной системой защиты своих внешних рубежей – в одночасье оказалась не защищенной ни с Запада, ни с Востока.
…В общем, нужно признать, что мы не проявили понимания сложности и опасности процессов, происходящих в своей собственной стране и в мире в целом.
Во всяком случае, не смогли на них адекватно среагировать. Проявили слабость. А слабых бьют.
…Мы обязаны создать гораздо более эффективную систему безопасности, потребовать от наших правоохранительных органов действий, которые были бы адекватны уровню и размаху появившихся новых угроз. Но самое главное – это мобилизация нации перед общей опасностью.
Владимир ПутинОбращение к народу (4 сентября 2004 г.)Кремлевский след террористических атак. – Медийные задачи террора. – Непримеченный слон (забытая история генерала Дудаева). – Атавистический реванш. – Мюнхенский синдром против логики Нюрнберга. – Террористический вызов и рождение нации.
То время в истории России, которое будут связывать с именем Владимира Путина, не сводимо к трагедии Беслана – равно как оно не сводимо ни к трагедии «Норд-Оста», ни к триумфальной поддержке президента на выборах 2004 года, ни к последним месяцам ельцинского президентства, удивительным месяцам неуклонной трансформации общественного мнения от раздраженного отчаяния к охватившей всех и сразу надежде на неминуемое и скорое лучшее будущее.
Однако начать придется с Беслана. Просто потому, что именно в тех трех черных сентябрьских днях в 2004 году сконцентрировалась острейшая государственная недостаточность России – недостаточность, вызвавшая к жизни общественные ожидания, которые стали основой для прихода Владимира Путина к власти в 1999–2000 годах, недостаточность, как никогда остро осознанная и провозглашенная президентом в его телеобращении 4 сентября 2004 года.
Общественное сознание, оглушенное и взорванное бесланской трагедией, было в те дни не готово услышать президента. В какой-то степени не услышало оно его и по сегодняшний день. Слишком несоизмеримыми представляются российскому обществу ужасы массового детоубийства – и проблемы недееспособности государственного механизма.
Возможно, президент Путин нашел не лучшую форму для своего заявления. Он довольно часто – особенно в последнее время – бывает не очень точен в выборе слов и интонаций. Но очевидно и другое – по существу он в те дни говорил действительно о самом важном. О колоссальном кризисе государственного строительства. О нарастающей угрозе национальной несостоятельности России как социально-политического организма. О том, что под удар поставлена надежда, охватившая многих в те сентябрьские дни 1999 года, когда он, новый глава правительства России, в первый раз высказался публично, резко и от первого лица – по мнению многих, неудачно и грубовато, по мнению большинства, в самую точку: потому что общество не могло больше выносить отдельного от государства, незащищенного существования, не могло и не хотело оставаться беззащитным перед лицом террористов, воплотивших в своей звериной силе всю безнадежность государственного бессилия.
Шрам Беслана – как прежде шрамы «Норд-Оста», Каховки и Буденновска – останется надолго, возможно, навсегда. Продолжатся расследования – удачные и не очень, честные и лживые, профессиональные и имитационные. Продолжатся мучительные воспоминания одних и циничная пиаровская эксплуатация этих воспоминаний другими. Тем очевиднее становится, что спустя год (и годы) тема Беслана, равно как и тема «Норд-Оста», и в целом тема террора, – останется самой болевой точкой российской государственности, точкой, под углом зрения с которой рассыпаются политические теории и административно-бюрократические планы, пиаровские и силовые спецоперации. Потому что с этой точки зрения особенно очевидным становится реальный смысл российских трансформаций, не сводимый ни к политическим реформам, ни к идеологическим спорам. Смысл, заключающийся в решении самого жесткого вопроса о будущем страны и проживающих в ней людей.
КРЕМЛЕВСКИЙ СЛЕД
Забытый сегодня герой вчерашних дней Тельман Хоренович Гдлян[1] в свое время любил отвечать на вопросы о прославившем его «узбекском деле» словами: «Это не узбекское дело. Это московское, кремлевское дело!» Слова Гдляна, как это ни прискорбно, в полной мере относятся к Беслану – равно как и к «Норд-Осту», и ко всем минувшим и будущим террористическим атакам на Россию.
Речь здесь вовсе не идет о пустых банальностях вроде «террористов, которые не имеют национальности и религии» (еще как имеют). Речь не идет и о конспирологических домыслах. Речь идет о совершенно конкретном сюжете, о достаточно простых, лежащих на поверхности вещах: о специфике террора, о его легко прогнозируемых результатах и об общеполитическом контексте, в котором все происходит.
Во-первых, стилистика и специфика терактов. Выбор объектов для захвата – выбор очень точный, очень символический и очень технически грамотный. Беслан – дети, собравшиеся вместе в радостный и торжественный день. «Норд-Ост» – действительно «первый русский мюзикл», оптимистичный, гармоничный проект, можно сказать, первый прорыв к новому, постпереходному национальному самосознанию. Осквернение и унижение этого проекта – равно как и растаптывание детского праздника – удар едва ли не более разрушительный для национального духа (применительно к России), чем удар по нью-йоркским «близнецам». Но для того, чтобы все это понять и просчитать, нужно смотреть исключительно из Москвы.
Прежние чеченские террористические спецоперации были начисто лишены такой содержательной и технической изощренности – вторгнуться в пределы России и захватить побольше заложников (Буденновск и Кизляр), пойти на захват сопредельных территорий (Дагестан), затерроризировать мирных жителей (Москва, Каспийск и Волгодонск) – вот типичные стратегии, рожденные в основном на Кавказе или на Арабском Востоке. «Норд-Ост» и Беслан стали терактами прежде всего медийными, ориентированными на решение главной PR-задачи – задачи разрушения национальной души.
Конечно, целью атак в Москве и Беслане были вовсе не проект «Норд-Ост» и не захваченные дети. И даже не действующая российская власть. Совершенно очевидно, что за минувшие после Буденновска и Первомайского годы военная мощь России, оперативные возможности спецслужб вряд ли возросли. Изменилось другое – появилось определенное общественное спокойствие, базирующееся на кредите доверия к президенту. Теракты в Беслане и в Театральном центре на Дубровке, то, как они были спланированы и как реализованы, с очевидностью имели единственной целью демонстрацию бессилия власти и лично президента – вне зависимости от того, какой вариант действий они выберут. Положение изначально и целенаправленно выстраивалось как безвыходное – именно для того, чтобы власть (в лице Путина) в принципе не смогла никуда деваться.
Вспомним Буденновск. Там у банды Басаева была четкая и ясная цель, лежащая в рамках военных действий в Чечне.[2] Захват заложников в Буденновске позволил добиться решения поставленной задачи – в течение нескольких дней. Наступление российских войск было остановлено, время для перегруппировки получено, переговорный процесс российской власти навязан. И – попутно – нанесен еще один удар по общественному доверию к государству и армии.
В случаях с Бесланом и «Норд-Остом» все было совершенно не так. Уже к концу 2002 года в Чечне не происходило ничего, что нужно (и возможно) было бы остановить единомоментно. Боевики рассредоточены и неподконтрольны. Российские спецслужбы существуют стационарно и время от времени вступают с боевиками в эпизодические столкновения. Вывод войск – предположим, что он бы действительно начался – не просто многомесячный процесс, но процесс, не имеющий «стартовой точки» (вроде остановки боевых действий летом 1995 года). Да и поведение террористов в обоих случаях вовсе не было похоже на вполне прагматичную в своей людоедской сути логику поведения Басаева образца 1995 года: неопределенность, невнятность и постоянная смена содержания их требований заставили бы думать об отсутствии четко осознанной цели терактов – что никак не согласуется с их профессиональным, четким и хорошо просчитанным планированием. То есть цель, конечно, была. Но она была другая – и вовсе не вывод войск из Чечни.
