Д Затонский - Роберт Музиль и его роман Человек без свойств
Спору нет, книги Музиля не отличаются простотой и доступностью. Однако сложность не помешала автору "Волшебной горы" оставаться писателем широкоизвестным и высокооплачиваемым. Но между Томасом Манне " и Музилем имеется существенное различие: Музиль, как и многие другие австрийцы, был в известном смысле литератором "непрофессиональным".
В обществе, к которому принадлежали оба художника, законы моды распространяются и на производство культурных ценностей. Писатель в этих условиях вынужден регулярно (хотя бы каждые три-четыре года) "обновляться", выпуская в свет книгу. Не только из соображений финансовых, но и рекламных: чтобы о нем не забыли. Музиль же публиковался мало, потому что писал медленно и трудно, по мере накопления опыта и совершенствования мастерства все медленнее и все труднее: его требовательность к себе возрастала и непомернее становились задачи, которые он себе ставил. Росли и сомнения в правильности избранного пути.
Вслед за первым томом "Человека без свойств" издатель Эрнст Ровольт (по вполне понятным коммерческим и даже дружеским соображениям) хотел как можно скорее опубликовать второй. Однако Музиль никак не укладывался в обусловленные договором сроки. Ровольт просил, потом угрожал, прерывал авансовые платежи и, видя бедственное положение автора, снова их возобновлял. Ничто не помогало. Музиль хотел (ведь ему до зарезу нужны были деньги) работать быстрее, старался подчиниться требованиям рынка - и не мог. Единственное, чего издатель добился, - это согласия Музиля, чуть ли не силой у него вырванного, на выход первых тридцати восьми глав второго тома. А когда следующая порция глав не смогла в 1938 году выйти в Вене из-за аншлюса {Насильственное присоединение Австрии к гитлеровской Германии в 1938 г.}, писатель, снова оставшийся без средств к существованию, облегченно вздохнул: он не считал эти главы вполне завершенными, да и вообще полагал, что роман лучше бы издать целиком, позднее, когда он будет дописан.
В 1936 году Музиль неожиданно получил предложение составить небольшую книгу из своих ранних вещей малого жанра, разбросанных по старым журналам, а частью и вовсе не публиковавшихся. Он назвал ее "Прижизненное наследие". Это был намек на его положение в литературе, на отношение к нему прессы и публики, уважительное и одновременно лишенное живого интереса. В кратком предисловии к книге Музиль писал: "Эпоха, которая породила обувь на заказ, создаваемую из готовых деталей, и конфекционный костюм с индивидуальной подгонкой, кажется, намерена создать и поэта, сложенного из готовых внешних и внутренних частей. И поэт, создавший себя по собственной мерке, уже почти повсеместно живет в глубоком отрыве от жизни, и его искусство имеет то общее с покойником, что оба они не нуждаются ни в крыше над головой, ни в еде, ни в питье".
По странному, хотя отнюдь не мистическому стечению обстоятельств "Прижизненное наследие" - последняя книга, которую готовил к печати сам Музиль. Затем наступила шестнадцатилетняя пауза, во время которой писатель успел незаметно скончаться в швейцарской эмиграции. Во "Франкфуртер цайтунг" некролог состоял из двадцати одного слова, швейцарские газеты были немногим щедрее. Впрочем, еще в 1940 году, когда ни одна газета не откликнулась на его шестидесятилетие, Музиль сказал: "Все выглядит так, будто меня уже нет..."
Западногерманский литературовед Г. Арнтцен в статье "Роберт Музиль и параллельные акции" назвал еще одну - на этот раз идеологическую - причину прижизненного забвения, которое окружало писателя. Говорят, такова судьба каждого писателя, опередившего свое время; Арнтцен с этим не согласен: "Это не была судьба, это были "параллельные акции", так называемые обстоятельства. По их воле Музиль остался, в тени. И таковой была их воля не потому, что Музиль опередил свое время, а потому, что он преследовал свое время по пятам. За это оно его и игнорировало". Ведь Музиль, полагает критик, в романе "Человек без свойств" создал, "наверное, самую значительную эпическую сатиру в немецкой литературе нашего столетия".
В заметке "Памятники" (она вошла в эссеистскую часть "Прижизненного наследия") есть такие слова: "Почему памятники ставят именно великим людям? Это кажется особенно изощренным коварством. Поскольку в жизни им уже не могут причинить больше вреда, их словно бросают, с мемориальным камнем на шее, в море забвения". Это Музиль сказал и о себе, о том, какой видел посмертную свою судьбу. Он предсказал ее довольно точно.
Однако существуют же люди, которые иначе смотрят на Музиля. Так почему же их нашлось так мало среди его современников? Думается, что он, как и некоторые другие австрийцы, все же в определенном смысле обогнал свое время. Он сочинял громоздкий, так сказать, совершенно "не сценичный" роман про Габсбургскую монархию - ту, которой уже нет, которая сгинула, которая, даже когда существовала, была каким-то бессмысленным пережитком. Кого тогда, в тридцатые годы, перед лицом разверзшихся пропастей и раскрывшихся далей, интересовал этот замшелый Франц-Иосиф со всем его облупившимся театральным реквизитом? Среди потенциальных музилевских читателей было мало таких, кто подозревал, и еще меньше таких, кто знал, что Австрия - это в чем-то пример, это в чем-то модель их собственного прошлого, настоящего и даже будущего, что хвори, мучившие Дунайскую империю, во многом станут их хворями, их живыми, неразрешимыми проблемами, что ее кризисы и ее беды, развившись и углубившись на иной социальной почве, заведут в тупик целые державы. Сегодня это видно если не всем, так, по крайней мере, многим. И такое видение - тоже одна из причин музилевского ренессанса.
В эссе "Нация как идеал и как действительность" (1921) Музиль писал: "Я думаю, что пережитое с 1914 года научило многих, что человек с этической точки зрения - это нечто почти бесформенное, неожиданно пластичное, на все способное. Доброе и злое колеблется в нем, как стрелка чувствительнейших весов. Предположительно в этом смысле все станет еще хуже..." И Музиля раздражали Франк или Верфель, восклицавшие: "Человек добр!", раздражали тем, что ему казалось прекраснодушием, наивностью. Но сам он не был при этом пессимистом, тем более мизантропом.
В 1923 году он работал над эссе "Немецкий человек как симптом". Полемизируя там с модными апокалипсическими пророчествами (первый том "Заката Европы" Освальда Шпенглера вышел именно в этом году), Музиль писал: "Сегодняшнее состояние европейского духа, по моему мнению, - не упадок, а еще не осуществившийся переход, не перезрелость, а незрелость".
Хотя Музиль однажды занес в свой дневник: "Профессиональное представительство имеет будущее, это то прекрасное, что есть в идее Советов, а то, что сегодня именуют политикой, пре-человечно (клерикализм, капитализм)", социализм не был его теорией.
Вообще-то после Октябрьской революции спрос на коммунистические идеи явно возрос: разочаровавшийся в доктринах Просвещения, западный интеллигент охотно прислушивался к дудочке нового крысолова, в какой уж раз сулившего земной рай. Но Музиль был слишком рассудочен и слишком скептичен, чтобы бездумно бежать за крысоловом. "...Пролилось много жалоб на нашу механистичность, нашу расчетливость, наше безбожие... - констатировал он. Исключая социализм, все ищут спасения в регрессе, в уходе от действительности... Редко кто понимает, что все эти явления представляют собою новую проблему, которая еще не имеет (не нашла) решения". Такое отсутствие понимания ведет, по Музилю, к фатальному результату, а именно: к р_а_з_р_ы_в_у м_е_ж_д_у г_у_м_а_н_и_з_м_о_м и р_е_а_л_ь_н_о_с_т_ь_ю. Гуманизм мыслится возможным лишь в "роматизированной" атмосфере дотехнической эры: либо он, либо холодный позитивизм, чуждый всякому человеческому теплу. И Музиль ясно отдает себе отчет в том, что эти представления навеяны эпохой капитализма: "Деньги есть мера всех вещей...твердит он, - людской поступок больше не несет в себе никакой меры". Подобная система отношений поощряет, холит и одновременно эксплуатирует эгоизм: "Я дам тебе нажиться, чтобы самому нажиться еще больше, или я дам тебе нажиться, чтобы самому хоть что-нибудь урвать - эта хитрость рассудительного паразита составляет душу самых порядочных гешефтов..." В то же время капитализм глазах Музиля - "это самая прочная и эластичная форма организации из созданных людьми до сих пор". Более того, форма эта по-своему к_о_н_г_е_н_и_а_л_ь_н_а технической эре.
Итак, Музиль отказывается верить в возможность построения земного рая, потому и ориентируется не на и_д_е_а_л_ь_н_ы_е, а лишь на о_п_т_и_м_а_л_ь_н_ы_е цели. "Если ты желаешь быть его противником, - говорит он о капитализме, - то самое важное верно определить альтернативу к нему". Такой альтернативой не может стать ни шпенглеровский возврат к прошлому, ни коммунистический проект будущего. Последний прежде всего потому, что главная цель Музиля - "создание царства духовности", то есть сначала нового человека, а через него уже и нового мира. Но тогда путь для него оставался лишь один: утопия. Под конец жизни он и сам понимал ее смутность, проблематичность, но его творчеству она была необходима. Ибо создавала масштаб, точку отсчета для критики и для утверждения - гуманистической вселенской критики и гуманистического утверждения жизни.
