Юрий Орлов - Oпасные мысли
Рассмотрим эти две мировые концепции в их, так сказать, идеальном виде, позабыв на время об органически сопутствующих им эксцессах. В социалистической идее по существу предположено, хотя ясно не говорится, что природные ресурсы и возможности интеллекта ограничены. В таком случае на первый план выступает задача оптимального потребления и распределения ресурсов. Это надо делать на централизованной плановой основе, потому что при постоянстве ресурсов улучшение жизни одних связано с ухудшением жизни других и нельзя давать людям свободы улучшать свою жизнь самовольно, нарушая баланс. Изобретение новых потребностей, улучшающих жизнь за счет ресурсов, необходимо в такой системе ограничить. Заметьте, что система согласована сама с собой: когда изобретательство ограничено, то и ресурсы остаются ограниченными, потому что, чтобы найти существенно новый ресурс, скажем, энергетический, нужно пойти на риск может быть огромных затрат — при не определенном заранее результате. Такая авантюра в системе, не рассчитанной на риск, может разбалансировать всю экономику. Но если ресурсы и в самом деле остаются ограниченными, то получается как бы, что исходная гипотеза была верной. Система автоматически сама поддерживает свою «правоту», хотя доказать принципиальную ограниченность наших ресурсов никак невозможно.
В капиталистической идее заложена (тоже в скрытом виде) прямо противоположная гипотеза, что возможности природы и интеллекта неограниченны. Поэтому улучшение жизни одних не обязательно означает ее ухудшение у Других: может произойти просто открытие новых ресурсов и тогда выигрывают все. Это система не просто потребления, как ее часто представляют, а и творчества, без которого потребление не могло бы улучшаться качественно. Ясно, что индивидуальные свободы и стимулы всех видов играют здесь ключевую роль. Это, конечно, рискованная система, она кажется даже неэкономной, но — удивительное дело — результаты современных индустриальных демократий пока что превосходят все ожидания, в том числе и по экономичности. И так как продолжают открываться все новые и новые ресурсы, то эта система тоже автоматически поддерживает свою «правоту», хотя нельзя доказать, что такому везенью не будет конца.
Так что внутри обоих систем практика не является критерием истины. Критерием «истины» оказывается здесь лишь чувство удовлетворенности или неудовлетворенности граждан, которое, увы, подвержено изменениям. Объективным критерием может быть лишь сравнение двух систем, развивающихся одновременно при сходных исторических и прочих условиях. Это, скажем, Восточная и Западная Германии. Сравнение говорит, безусловно, в пользу западной демократии. Трудности объединения ФРГ и ГДР показывают кроме того, насколько принципиальны различия двух цивилизаций, насколько труден переход от одной к другой, если развитие обоих зашло слишком далеко. Возникает тогда вопрос: если трудно, то зачем? Но это сегодня риторический вопрос, так как коммунистическая цивилизация двадцатого века развалилась, не выдержав конкуренции с демократической цивилизацией, которую, к несчастью для коммунизма, ему не удалось вовремя уничтожить силой.
Замечу для русских националистов (которые в мирном варианте имеют такое же право на существование, как и любые другие националисты), что западные демократии сохранили значительно лучше свои национальные традиции, культурные различия, и даже — с помощью высших технологий, демократического давления и больших затрат — свою среду обитания, чем народы советские; я видел это всюду, где бывал, от Германии до Японии. России, лежащей как раз между Германией и Японией, отнюдь не стыдно воспользоваться их результатами и пойти по проторенной дороге, тем более, что она уже шла по ней до 1917 года.
Сейчас для России, находящейся частично в реанимации, важен любой активный, не опустивший руки, живой человек, не преступного, конечно, типа. Исключая своих друзей правозащитников, я с наибольшей симпатией отношусь к тем людям, которые, не интересуясь тонкостями великих социальных идей, ни одна из которых не может быть верной, как это, надеюсь, ясно из моего изложения, переходят в современный производственный бизнес, кто в большой, кто в малый. Это требует, как я знаю из наблюдений западной жизни, круглосуточного напряжения всех сил и ума. На них, на этих людях, на их числе, силе и, среди прочего, на умении соблюдать правила игры и этику современного делового мира, покоится надежда сегодняшней России.
Меня иногда спрашивают, почему я сам не возвращаюсь в страну. Отвечаю. Я не эмигрировал добровольно, а был лишен гражданства и депортирован прямо из Лефортовской тюрьмы. Я жертвовал для страны своей научной карьерой, начиная с 1956 года, и личной свободой — с 1977 года, во времена, когда мое личное сопротивление режиму было наиболее эффективным и когда подавляющее большинство вполне эффективных сегодняшних политиков-антикоммунистов было еще встроено в коммунистическую систему. Мне 68 лет. У меня имеются научные идеи, которые в Пермских лагерях я не мог разрабатывать. Я исполнил свой долг и теперь занимаюсь почти исключительно наукой.
Я хотел было поблагодарить в связи с этой книгой множество людей, но их набирается слишком много. Поэтому я упомяну главных. Александра Солженицына, чья одобрительная реакция на первые главы очень вдохновила меня. Иосифа Бродского, который, по прочтении моих первых опытов дал несколько важных общих и технических советов; Владимира Войновича, чьи положительные замечания я помню до сих пор, а отрицательные забыл сразу. И, конечно, мою жену Сидни, которая очень помогла в организации материала. Она преподает в Корнелле writing — умение излагать мысли, а сейчас, когда я пишу предисловие, косит вместо меня траву вокруг дома, разгоняя шумом трактора оленей, диких индюшек и бурундуков. Мы живем в лесу, в десяти минутах езды от университетских лабораторий.
Итака, 30 июня 1992
ПРЕДИСЛОВИЕ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ
К несчастью, моя жизнь не была скучной. По природе я человек кабинетный: люблю размышлять в одиночестве, проводить вычисления на доске и разглядывать, что я там написал, с расстояния. Вместо этого половина жизни прошла в шумных, порой мерзких местах, переполненных народом. После счастливого детства, прошедшего среди людей деревенских, я был рабочим, делая танки Т-34, армейским офицером, активным членом КПСС, профессором, диссидентом, заключенным, ссыльным. Получилось путешествие сквозь все почти слои советского общества.
Непросто описать такую жизнь. Многие скажут, что автор, кажется, человек достойный, но определенно пристрастный, потому что истории, какие он нам тут напредставил, абсурдны, невозможны. Остальные проворчат, что, мол, автор, определенно, человек достойный, но, кажется, тривиальный, потому что его истории банальны, ничего нового. А факт состоит в том, что абсурд есть норма и банальность в Советском Союзе. Такова просто суть дела и мой опыт по необходимости отражает ее. Это правда, что а был единственным в нашей семье арестантом; и верно, что мне необычно повезло с освобождением из Сибири. Но во всем остальном моя жизнь фактически не была экстраординарной. Мне бы хотелось, чтобы читатель увидел в этой книге картину миллионов и миллионов других жизней и получил общий взгляд на русскую трагедию двадцатого века, которая, на самом деле, есть величайшая трагедия интеллектуальной истории человечества.
Сегодня блестящая, в деталях разработанная идея справедливого, рационального общества — идея социализма — терпит унизительное поражение. Одна из главных причин, почему так получилось, состоит в том, что интеллектуалы, родившие идею, не учли природу самого интеллекта. Интеллект не чувствует любви. Он не чувствует физической боли. Он привержен порядку и окончательным решениям. Поэтому он способен порождать идеи сколь угодно беспощадного насилия, включая самоуничтожение и уничтожение всего живого. «Справедливое» и «рациональное» советское общество утопило само себя в океане крови, и затем ему потребовалось три десятилетия, чтобы снова выплыть на поверхность. Шестьдесят пять миллионов — мертвы. Шестьдесят пять миллионов. Любое будущее общество, основанное на экстремальной концепции справедливости, рациональности и окончательного решения социальных проблем, придет к такому же концу.
Как русский диссидент, я участвовал в движении, которое помогло советскому обществу вынырнуть на поверхность. Сегодня, высланный из страны, я наблюдаю с оптимизмом, как она начинает плыть к берегам. У меня нет сомнений, что в двадцать первом столетии этот недоросток истории станет здоровым и нормальным народом. Может быть, другие народы чему-то научатся на опыте русской трагедии. Но величайшая проблема, проблема Беспощадного Интеллекта, останется неразрешимой.
