Жан-Поль Сартр - Эпоха лишенная морали
С Фрейдом я был знаком в общих чертах начиная со времени моих школьных занятий философией. Потом я прочитал несколько его книг; помню, что «Психопатологию обыденной жизни» прочел на первом году учебы в Высшей педагогической школе, затем «Толкование сновидений» перед ее окончанием. Но Фрейд раздражал меня, потому что примеры, которые он приводит в «Психопатологии», слишком далеки от рациональной и картезианской мысли. Я говорил об этом в интервью, которое дал «New Left Review». Позднее, на протяжении нескольких лет профессората я углубил доктрину Фрейда, впрочем, всегда отличаясь от него подходом к идее бессознательного. Около 1958 года Джон Хастон пригласил меня участвовать в работе над кинофильмом о Фрейде; это была неудачная идея, поскольку нельзя выбирать того, кто не верит в бессознательное, для создания фильма, прославляющего Фрейда.
Я никогда не говорил, что меняюсь каждые 5 лет. Наоборот, я думаю, что развивался последовательно, начиная с «Тошноты» вплоть до «Критики диалектического разума». Моим крупным открытием во время войны было определение роли социальной сферы; ведь быть солдатом на фронте означает быть поистине жертвой общества, которое держит вас там, где вы не хотите находиться, и которое навязывает вам законы, которые вам не нравятся. Понятия общественного еще нет в «Тошноте», хотя оно кое-где все же просматривается.
Если и есть что-нибудь неудачное в «Бытии и ничто», то это чисто социальные главы, в которых идет речь о «нас» в отличие от глав о «тебе».
Я хотел, чтобы моя мысль относилась к существу. Думаю, что идея онтологии зародилась в моей голове благодаря философской подготовке, благодаря лекциям, которые я прослушал. Философия задается вопросами о существе и о существах... Любую мысль, которая не завершается вопросом о существе, нельзя назвать стоящей.
Я не думаю, что мысль венских философов и тех, кто близок к ним, является стоящей мыслью и что впоследствии она может дать хорошие результаты. Нужно исходить из существа или приходить к нему, как это делает Хайдеггер. В любом случае необходимо, чтобы речь обязательно шла о существе. Это приводит к более детальным мыслям о текущих проблемах философии.
Действительно, чем я отличаюсь от марксиста, что определяет мое превосходство над марксистами, так это постановка вопроса о классах, социального вопроса, и я делаю это исходя из личности, выходящей за классовые рамки, поскольку тогда этот подход применим также к животным и к неодушевленным предметам. Основываясь на этом, можно начать задавать вопросы о классах; я убежден в этом.
Если эстетика и есть у меня (а она у меня есть в некоторой степени), то она полностью находится в том, что я написал, и ее там можно обнаружить. Я никогда не считал, что проблемы эстетики стоит разрабатывать так, как это сделал Гегель.
Язык нужно изучать внутри какой-нибудь философии, но он не может являться основой для создания самостоятельной философии. Полагаю, что из моей философии можно извлечь философию языка, но нет такой философии языка, которую можно было бы языку навязать.
Литература как средство общения?
Я и не вижу, чем другим она могла бы быть. Никто никогда не пишет или, скорее, не публикует ничего, что не предназначалось бы для кого-нибудь другого.
Роль философа заключается в том, чтобы продемонстрировать метод, метод видения мира на основе онтологии.
Сначала я не был диалектиком, и только около 1945 года я вплотную начал заниматься этой проблемой. Достаточно глубоко я погрузился в диалектику, начиная со «Святого Жене»; думаю, что «Критика» действительно является диалектической работой. Теперь желающие могут развлекаться, стараясь показать, что уже в самом начале я был диалектиком, не зная об этом. Но таким же образом можно доказать, что Бергсон был бергсонианцем уже в шестилетнем возрасте, когда уплетал булку с вареньем.
Существуют различные виды синтеза. Во всяком случае есть частный синтез; я показал это в «Критике диалектического разума».
Отрицаю ли возможность абсолютного синтеза? Да, отрицаю. Но не синтеза, к примеру, какой-либо эпохи. Наша эпоха сама является собственным синтезом; именно это я и хотел объяснить во втором томе «Критики». Очевидно, что следовало превзойти тот вид синтеза, который я использовал в первом томе, чтобы перейти к синтезу, относящемуся или к тебе самому, или к другим. Каждый из нас может в любой момент выполнить синтез. Например, если я могу выполнить синтез для вас троих и вставить в него каким-то образом самого себя, то и вы можете проделать то же самое. Но эти виды синтеза не достигают уровня синтеза совокупности, и не существует человека, который мог бы его проделать. Если бы вас было шестеро, я мог бы продолжить синтез, но будь вас тысяча, то такая попытка не имела бы смысла. Так что нужно искать другие подходы для выполнения синтеза подобного рода.
Сознание каждого из нас является синтезом того, что он видит. Я сейчас являюсь синтезом по отношению к тому, что вижу... Но я не являюсь синтезом по отношению к тому, что происходит сейчас на улице и чего я не могу видеть. Поскольку я верю только в сознание индивидуальное и не верю в коллективное, для меня не представляется возможным дать как пример исторического синтеза коллективное сознание.
«Критика диалектического разума» против коммунистов, это очевидно. Но в то время я пользовался термином «марксизм» слишком легко. Я тогда действительно рассматривал «Критику»
как произведение, написанное в духе марксизма, я был убежден в этом. Но когда я вернулся к этому вопросу позднее, то решил, что хотя «Критика» и приближается в некоторых своих аспектах к отдельным положениям марксизма, назвать ее марксистской нельзя.
Я сохранил различие между философией и идеологией, но отношения между ними – это очень трудный вопрос. Идеология – это не философия, сложная и продуманная, это совокупность идей, которая лежит в основе отчужденных от нее действий и которая отражает их. Она никогда не была окончательно разработана и объяснена, но она проявляется в господствующих идеях данной эпохи или данного общества. Идеологи всегда представляют власть и очень активны. Философы объединяются, выступая против идеологии, хотя и отражают ее в определенной степени, сначала критикуя ее, затем оставляя далеко позади. Отметим, что сейчас идеология используется именно теми, кто заявляет, что нужно положить конец идеологии.
Экзистенциализм не может включаться в марксизм, если учесть мои идеи о свободе, так как это, в конечном счете, самостоятельная философия.
В конце концов я не думаю, что эта философия является марксистской. Она не может игнорировать марксизм, так как связана с ним таким же образом, как некоторые другие философии могут быть связаны одна с другой, не являясь их составной частью, но сегодня я не рассматриваю экзистенциализм как марксистскую философию.
Я думаю, что сейчас мы присутствуем при закате марксизма и что в ближайшем будущем марксизм будет иметь иной вид по сравнению с тем, что он представляет сегодня...
Я имею в виду марксизм, применявшийся на практике, но он одновременно использовался и в теоретическом плане. Начиная с Маркса марксизм жил своей жизнью и одновременно старился. Теперь мы находимся на этапе, когда старение должно завершиться смертью. Это не означает, что основные понятия марксизма исчезнут вместе с ним. Наоборот, они будут восприняты и использованы. Но сохранение марксизма сегодня потребует очень больших усилий.
Чтобы быть кратким, скажу только, что анализ национального и международного капитализма в 1848 году не имеет ни малейшего отношения к капитализму сегодняшнему. Необходимо ввести новое понятие, которое Маркс не мог предвидеть и которое не является марксистским в классическом понимании.
В своем понимании против марксизма я заодно с теми, кто называет себя маоистами, с членами левого пролетарского движения, вместе с которыми я руководил изданием «Народного дела». Сначала они были марксистами, но потом прошли тот же путь, что пришлось преодолеть мне. Они сейчас уже не марксисты или марксисты в гораздо меньшей степени, чем раньше. Например, Пьер Виктор, с которым я работал над серией телепередач, перестал быть марксистом; можно сказать, что он, по крайней мере, видит конец марксизма.
Но я ни в коей мере не являюсь маоистом. Впрочем, этот термин ничего не означает. О Мао очень мало говорили в то время, когда я писал «Бытие и ничто». Конечно, для членов определенных группировок это слово имеет смысл, хотя и весьма расплывчатый. Они воображали, что некоторые формы социалистического устройства, какие можно было видеть (или считалось, что можно было видеть) в Китае, должны быть применены у нас. Эти группировки уже были маоистскими даже в то время, когда портреты Мао еще не появлялись на страницах «Народного дела», но они перестали быть маоистскими, когда портрет Мао стал мелькать повсюду.
