Е. Полевой - По ту сторону китайской границы. Белый Харбин
Особую разновидность харбинских эмигрантов, постепенно сложившуюся из всех их категорий, составляют те, которые ради куска хлеба, теплого местечка, а иногда и в силу тех или иных политических соображений изменили даже своей затрепанной за годы войны и революции идее „родины“. Это люди, принявшие китайское подданство или устроившиеся на китайскую службу.
Первую их категорию породила и размножила главным образом КВЖД. Мукденское соглашение между правительством СССР и автономным правительством Трех восточных провинций Китая определило, что на службе КВЖД могут состоять только граждане СССР или подданные китайской республики. И когда это постановление Мукденского соглашения начало проводиться в жизнь, огромному количеству русских, частью служивших на дороге и до революции, частью пристроившихся на ней после бегства с советской территории и превращения в эмигрантов, пришлось решать вопрос о том, что предпочесть: сдать свои прежние принципиальные или непринципиальные убеждения и позиции, зарегистрироваться в советском гражданстве и остаться на дороге или ничего этого не делать и уйти с насиженных и кормивших их мест. И огромное количество людей страховало себя от этой дилеммы тем, что принимало китайское подданство и становилось таким путем неуязвимым для советской части управления дорогой, естественно стремившейся очистить аппарат от белогвардейских элементов.
Вторая категория этих людей — это те, которые пристроились непосредственно на китайскую службу. Ими буквально пропитан весь харбинский административный и судебный аппарат. На них наталкиваешься всюду, на каждом шагу: они сидят в полиции, в налоговом аппарате, в суде, в китайском муниципалитете, в земельном управлении, в штабе, в качестве советников, чиновников, судебных и полицейских приставов, переводчиков, контролеров и ревизоров, действуют систематически и упорно, обволакивая китайских чиновников своим повседневным влиянием, заражая их антисоветским злопыхательством, клевеща и измышляя всевозможные против них козни коммунистов, провоцируя и вредничая по мелочам, добиваясь таким образом организации беспрерывных гонений на советских работников и всю советскую общественность Харбина.
Наконец третья категория тех же людей — это люди, продающие безостановочно воюющим уже много лет подряд китайским генералам свою привычку лежать в грязном окопе, сидеть в вонючей казарме и стрелять из винтовки. Гражданская война в Китае не доходит до Харбина, она идет много южнее, а потому и эти наемники китайских военных авантюристов под предводительством своего шефа — генерала Нечаева — воевали обычно вне Харбина и соприкасающихся с ним районов, которые являлись для них глубоким тылом. Но и в Харбине сплошь и рядом можно было встретить на улице типичного русского офицера, переодетого в китайскую военную форму, в большинстве случаев ведущего себя по шаблону всякого старого офицера, к тому же опустившегося до предела, вырвавшегося из грязи окопа на побывку в тыл, часто не совсем трезвого или просто пьяного, иногда скачущего с диким гиканьем на извозце по главным улицам города, иногда мчащегося в соответствующей пьяной компании на автомобиле и всегда готового на любой пьяный дебош или какой угодно эксцесс. Это в существе своем люди, уже давно сжегшие все свои корабли, а с ними даже и самые крохотные идейки, когда бы то ни было копошившиеся в их атрофировавшемся мозгу, люди, которым терять уже нечего, которые могут безжалостно и безудержно прожигать свою жизнь.
Впрочем нужно сказать, что почти вся харбинская эмиграция в подавляющем большинстве своем и за очень редкими, единичными, исключениями состоит сейчас из таких потерявших себя людей. Как бы ни кричали харбинские белогвардейские газеты, как бы ни злопыхали отдельные апологеты безвременно скончавшейся „белой мечты“, как бы ни раздувалась лягушка харбинского беженства в своем стремлении превратиться в белого коня, на котором можно было бы въехать непосредственно в Москву, для того, чтобы посадить на „российский престол“ какого-нибудь коронованного идиота, — видно на каждом шагу, что все „белые мечты“ давным-давно похоронены, что у этих жалких, выброшенных за борт жизни, людей не осталось в душе никаких признаков подлинной надежды и веры в свою правоту и свои силы, а на их месте образовалась роковая, ничем не заполненная пустота, которую можно иногда залить вином, а иногда начинить всякой требухой пленительного, но никого не утешающего и не дающего никаких надежд, самообмана.
Эта зияющая пустота и необходимость заполняющего ее самообмана и порождала в течение всех последних лет тот поток мелкого и гнусного вредительства, который выливался в форме то безграмотной фальшивки, то покушения на советского представителя, то организации налета на советское консульство и заменял собою прежний фронт гражданской войны и пепеляевские походы из Аяна на Москву, ставшие уже не по плечу разложившемуся и одряхлевшему беженству.
Загнанное в беспросветный тупик американизированного харбинского захолустья, утерявшее последние силы и последнюю веру в свое будущее, это беженство не могло обходиться без таких мелких и подлых гнусностей, как без привычного наркоза, который хоть на несколько дней или часов порождает какие-то иллюзии. Были годы напряженной борьбы, когда эти люди докатывались до Волги и Камы, когда Деникин брал Орел, а Юденич угрожал Ленинграду и на устах их всех была одна фраза: „Капут большевикам! Через месяц будем в Москве!“ Не вышло… Был Кронштадт и волнения в Сибири, была меркуловщина в Приморье — и снова казалось: „Скоро, скоро! Большевикам приходит конец!“ Не вышло… Был страшный голодный год, и эти люди снова ликовали в душе: „Вот он, конец большевистского царства!“ Не вышло… А годы шли. Безусые мальчики превращались в зрелых мужчин, старики сходили в могилу, сильные и здоровые мужчины незаметно изнашивались и переступали порог старости. Кругом шла какая-то ненужная, чужая жизнь, шла мимо, не задевая нутра, томительное ожидание затягивалось, временное и случайное становилось длительным и постоянным; а Москва, Самара, Казань, вообще все свое, родное, насиженное, привычное — отодвигалось все дальше и дальше, едва мерещилось в тумане полузабытого прошлого, оставалось запретным и недоступным.
Можно было запеть под пьяную руку в ночном кабаке:
Есть на Волге городочек…
Вспомни, что было…
Но вспоминать становилось все труднее и труднее.
Можно было в пьяном угаре хватить кулаком по столу и икотно зарычать:
Эх, шарабан мои, да шарабан!
Не будет денег, — тебя продам…
Но нельзя было вернуться домой, нужно было сидеть и жить дальше в этом тупике без всякой надежды на выход из него, на возвращение. До каких же пор? Еще год, два, десять, пятнадцать, двадцать лет? До тех пор, пока уже будет совершенно наплевать, где и как подохнуть?
Нет, так жить нельзя.
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман…
И обман немедленно вырос там, где жизнь без него становилась сплошным давящим кошмаром. Правда, обман не „возвышающий“, а самый низкопробный, пошлый, дурацкий, рассчитанный на опустившиеся, отупевшие и одичавшие человеческие мозги.
Язык дан человеку для того, чтобы скрывать истину, и этот язык „заработал“ на страницах белой прессы. Когда пала последняя цитадель выродившейся „белой мечты“ во Владивостоке, когда сумасшедший барон Унгерн был взят в плен Красной армией и увезен в Новосибирск, когда иссякли все Кронштадты, когда правительство СССР было признано Китаем де-юре и начались переговоры о передаче ему КВЖД, когда краса и гордость колчаковского правительства — его премьер-министр П. В. Вологодский — принял китайское подданство, — эта пресса только то и делала что стала просто измышлять. В течение ряда последних лет в редком номере харбинского „Совета“, „Русского голоса“, „Русского слова“ и других органов белогвардейских вещаний нельзя было не прочитать о „крупных крестьянских волнениях, охвативших несколько губерний“, о сражениях на улицах Москвы, о массовых расстрелах, о покушении на Сталина или Рыкова, о восстании в Красной армии и т. д. и т. д. Вся эта дребедень измышлений шилась белыми нитками.
1 мая 1927 г. около 11 часов утра по улицам Харбина побежали газетчики, бойко продававшие экстренный бюллетень, содержавший одну лишь телеграмму о том, что в этот же день в Москве во время первомайской демонстрации на Красной площади вспыхнуло восстание и советская власть свергнута. Достаточно было сообразить, что эта телеграмма появилась на улицах Харбина уже в напечатанном виде в то время, когда часы в Москве показывали только половину пятого утра, а „поднявшие восстание демонстранты“ еще мирно спали в своих постелях, чтобы расшифровать вздорность ее содержания. Но разве доброкачественность преподносимого имеет какое-либо значение в подобных случаях? Ведь вздор все равно будет расшифрован — если не сегодня, так завтра; не завтра, так через месяц. Дело не в этом, — дело в том, что такая телеграмма — лишний шприц морфия в дряблое и умирающее тело „рыцарей белой мечты“, облаченных в китайскую военную или полицейскую форму или мирно щелкающих на счетах в управлении дороги под новой личиной „китподданых“. Их этот вздор окрылит надеждами на несколько минут или часов, а может быть позволит им просуществовать без мысли о крючке, на котором можно было бы повеситься, один лишний день. Сдавшийся в июне 1923 г. Красной армии в Аяне генерал Пепеляев, когда его судили в Чите, на вопрос председателя Военного трибунала о том, как же он мог представить себе, чтобы из Аяна с горсточкой плохо вооруженных людей можно было дойти до Москвы, ответил: „Но ведь в харбинских газетах ежедневно писали, что вся Якутия и почти вся Россия охвачены грандиозными восстаниями против советской власти, которые нужно только объединить. И мы думали, что при помощи якут быстро дойдем до Иркутска, а оттуда двинемся и на Москву“.
