Даниил Хармс - Письма
Поражаюсь Вашей силе: столько времени прожить без комнаты и остаться самим собой. Это Вы, который говорил, что самый приятный подарок — халат с тридцатью карманами! Вы мне напоминаете англичанина, который пьёт восьмой день и, что называется, ни в одном глазу и сидит прямо как палка. Даже страшно делается. Все это, конечно, потому, что у Вас миллион всяких привычек и потребностей, но главные — чай и табак.
В следующем письме напишу Вам о своих делах. Сообщите только, по какому адресу Вам писать.
Хармс.
Н. И. Колюбакиной
«…спасибо за стихи Жемчужникова…» <Четверг. 21 сентября 1933 года. Петербург>
Дорогая Наташа,
спасибо за стихи Жемчужникова. Это именно Жемчужников, но отнюдь не Прутков. Даже, если они и подписаны Прутковым, то всё же не прутковские. И наоборот вещи Толстого вроде «Балет Комма» или «О том, дескать, как философ остался без огурцов», чистые прутковские, хоть и подписаны только Толстым.
Я показывал ногу д-ру Шап-о. Он пробормотал несколько латинских фраз, но, судя по тому, что велел мне пить дрожжи, согласен с твоим мнением. Кстати дрожжей нигде нет.
Чтобы ответить стихотворением на стихотворение, посылаю тебе, вчера написанные, стихи.[1] Правда, они еще не закончены. Конец должен быть другим, но несмотря на это я считаю, что в них есть стройность и тот грустный тон, каким говорит человек, о непонятном ему предназначении человека в мире. Повторяю, что стихи незакончены и даже нет ещё им названия.
Даниил Хармс
«…ты прислала мне такое количество пивных дрожжей…» <Воскресенье 24 сентябоя 1933 года.>
Дорогая Наташа,
ты прислала мне такое количество пивных дрожжей, будто я весь покрыт волдырями как птица перьями. Я не знал, что они существуют в таблетках и продаются в аптеках. Мне просто неловко, что об этом узнала ты, а не я сам, которому эти дрожжи нужны. Твоё издание Козьмы Пруткова (1899 года) — лучшее, хотя в нем многих вещей не хватает. Вчера позвонил мне Маршак и просил, если я не занят и если у меня есть к тому охота, притти к нему. Я пошёл. В прихожей произошла сцена с обниманиями и поцелуями. Вполне были бы уместны слова: «мамочка моя!» Потом Маршак бегал вокруг меня, не давая мне даже сесть в кресло, рассказывал о Риме и Париже, жаловался на свою усталость; Маршак говорил о Риме очень хорошо. Потом перешёл разговор на Данта. Маршак научился уже говорить немного по итальянски и мы сидели до 3 ч. ночи и читали Данта, оба восторгаясь. Стихи, которые я хотел послать тебе, ещё не оконченны, а потому хорошо, что я не послал их.
А Колпаков, это действительно я.
Спасибо Машеньке за спички и махорку. <У меня как раз заканчивались все курительные запасы>
Даня.
«Кофея я не смогу пить…» <Воскресенье 24 сентябоя 1933 года.
Дорогая Наташа,
Кофея я не смогу пить. А лучше я пройдусь ещё на часок в парк, что бы воспользоваться тем, что называют природой, или попросту «самим собой».
Д.
А. И. Пантелееву
«Курск — очень неприятный город…» <23 июля 1932 года, Курск.>
Дорогой Алексей Иванович.
Курск — очень неприятный город. Я предпочитаю ДПЗ. Тут, у всех местных жителей я слыву за идиота. На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогонку. Поэтому я, почти всё время, сижу у себя в комнате. По вечерам я сижу и читаю Жюль Верна, а днём вообще ничего не делаю. Я живу в одном доме с Введенским; и этим очень недоволен.[2] При нашем доме фруктовый сад. Пока в саду много вишни.
Простите, что пишу такую пустую открытку, но пока ещё на письмо нет вдохновения.
Передайте привет Самуилу Яковлевичу.[3]
Даниил Хармс
23 июля 1932 года
Курск,
Первышевская 16.
«…только что получил Ваше письмо…» <10 августа, 1932 года, Курск.>
Дорогой Алексей Иванович,
только что получил Ваше письмо. Очень рад, что Вы купаетесь и лежите на солнце. Тут нет ни солнца, ни места, где купаться. Тут всё время дождь и ветер, и вообще на Петербург не похоже. Между прочим, настроение у меня отнюдь не мрачное. Я чувствую себя хорошо и спокойно, но только до тех пор, пока сижу в своей комнате. Стоит пройтись по улице, и я прихожу обратно злой и раздраженный. Но это бывает редко, ибо я выхожу из дома раз в три дня. И то: на почту и назад. Сидя дома, я много думаю, пишу и читаю. Это верно, читаю я не только Жюля Верна. Сейчас пишу большую вещь под названием «Дон Жуан».[4] Пока написан только пролог и кусок первой части. Тем, что написано, я не очень доволен. Зато написал два трактата о числах. Ими доволен вполне. Удалось вывести две теоремы, потом опровергнуть их, потом опровергнуть опровержение, а потом снова опровергнуть. На этом основании удалось вывести ещё две теоремы. Это гимнастический ход, но это не только гимнастика. Есть прямые следствия этих теорем, слишком материальные, чтобы быть гимнастикой. Одно из следствий, например, это определение абсолютного температурного нуля.[5] Выводы оказались столь неожиданные, что я, благодаря им, стал сильно смахивать на естественного мыслителя. Да вдобавок ещё естественного мыслителя из города Курска. Скоро мне будет как раз к лицу заниматься квадратурой круга или трисекцией угла.
Деятельность малограмотного учёного всегда была мне приятна.[6] Но тут это становится опасным.
Для Молодой Гвардии[7] я ещё ничего не написал, но теперь, может быть, напишу.
Что такое, Вы пишете, с Самуилом Яковлевичем? Но его натуру не переделать. Если дать ему в день по стишку для прочтения, то он все же умудрится быть занятым целый день и ночь. На этом стишке он создаст теорию, проекты и планы и сделает из него мировое событие.
Для таких людей, как он, ничто не проходит зря. Всё, всякий пустяк, делается частью единого целого. Даже съесть помидор, сколько в этом ответственности! Другой и за всю жизнь меньше ответит. Передайте Самуилу Яковлевичу мой самый горячий привет. Я ещё не написал ему ни одного письма. Но значит до сих пор и не нужно было. Передайте привет Лидии Корнеевне.[8]
Даниил Хармс
«…Алексей Иванович, спасибо Вам за трогательное участие…» (10 августа, 1932 года, Курск.)
Алексей Иванович, спасибо Вам за трогательное участие ко мне. Если сочиню что-нибудь, способное поместиться в письме, пошлю Вам.
Д. Х.
Отрывок письма Пантелееву[9]
…ним, как я болен. У меня оказался туберкулез. Последнее время стало хуже, каждый день температура лезет в верх. В виду этого, писать в Госиздат[10] сейчас ничего не могу. Тут очень трудно держать правильный режим, а потому положение довольно серьезное.
Очень рад, что Вы повидали Башилова. Афоризмы его мне понравились. Я послал ему письмо, но ответа не получил.
Если Самуил Яковлевич в городе, передайте ему привет.
Привет Тамаре Григорьевне.[11]
Письмо неизвестному в Курск («…я был очень, очень рад, получив Ваше письмо…») <1933?>
Дорогой Доктор,
я был очень, очень рад, получив Ваше письмо. Те несколько бесед, очень отрывочных и потому неверных, которые были у нас с Вами, я помню очень хорошо и это единственное приятное воспоминание из Курска. Что хотите, дорогой Доктор, но Вам необходимо выбраться из этого огорода. Помните, в Библии, Бог щадит целый город из-за одного праведника. И, благодаря Вам, я не могу насладиться поношением Курска. Я до сих пор называю Вас «Доктор», но в этом уже нет ничего медицинского: это скорее в смысле «Доктор Фауст». В Вас ещё много осталось хорошего германского, не немецкого (немец — перец — колбаса и т. д.), а настоящего германского Geist'а, похожего на орган. Русский дух поет на клиросе хором, или гнусавый дьячок — русский дух. Это всегда, или Божественно, или смешно. А германский Geist — орган. Вы можете сказать о природе: «Я люблю природу. Вот этот кедр, он так красив. Под этим деревом может стоять рыцарь, а по этой горе может гулять монах». Такие ощущения закрыты для меня. Для меня, что стол, что шкал, что дом, что луг, что роща, что бабочка, что кузнечик, — всё едино.
Записки к М. В. Малич <1939-40.>
Дорогая Маришенька,
Я пошел на вокзал, чтобы встретить тебя.
Целую тебя
Даня.
6 ч.19 ноября 1939 года.
Дорогая Фефюля,[12]
Я пошел по разным делам. Уходя, я уронил щетку, Вы сразу пошевелились и начали очень смешно улыбаться, растягивая рот и кивая кому-то во сне.
