Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике
Из одного древнего города, когда‑то звавшегося Дебрянском, мы ехали в другой, а оттуда собирались в третий — Новгород — Северский. Каждый город стоит на правом высоком берегу Десны. В каждом — большой холм, на котором в древнерусские времена находился детинец. С каждого детинца открывается бегущая к Днепру Десна, и на каждом, в разном обличье, как и подобает Велесо-
ву внуку, оборачивавшемуся и серым волком, и сизым орлом, перед нами представал Боян — то женственный подросток рядом с князем, возвышавшимся на крепком коне, то моложавый старец с гуслями, то грузный торжественный богатырь, — создания советских скульпторов.
Вместе с веселой, преимущественно девичьей, брянской делегацией мы ехали прямиком на «праздник Бояна». Нам повезло. Этот праздник проводят в Трубчевске каждый год в мае. А нынче почему‑то запоздали.
Вроде бы ни строчки не осталось от вещего Бояна. Но можно представить, что его струны не только рокотаху старины о Ярославе Мудром или о Святославе Ярославиче, но что это он выпевал таинственный стих о Голубиной книге или об Алексее Божием человеке. И летало бояново имя от Киева до Новгорода, и был он не только придворным поэтом. А песни разминулись с именем, упорхнули от певца.
Говоря о поэтах — вестниках, Даниил Андреев не назвал Бояна, а ведь вещий Боян мог быть поэтом — духовидцем, первым русским поэтом — вестником. Правда, мог он быть и язычником, очаровывавшим по — соловьиному, воспевавшим князей и битвы на старинный колдовской лад.
Разминулась с именем автора и песнь о походе князя Игоря. Хотя в «Розе Мира» это имя есть — дружинник Сергий. В ней он поднят в Синклит Мира.
Но, главное, «Слово» уцелело и поведало не только о неудачливом князе Новгорода — Северско — го, но и о вещем песнотворце, на чей праздник мы ехали. А в трубчевской речи и до сих пор живы отзвуки «Слова». Там можно услышать: «как босый волк бегить» — так Игорь бежал из половецкого плена.
Праздник начался в одиннадцать утра, на площади у бетонного короба Дома культуры, представлением, к началу которого мы не успели, и продолжился в парке. Там, на сцене дощатого летнего театра, один за другим выступали безвестные миру, но вдохновенные артисты — музыканты, певцы, танцоры — и стихотворцы. Их было много, не только из Трубчевска и Брянска — из Гомеля, Новгорода — Северского, Орла, Чернигова… Слушали их с удовольствием. Выступили и мы.
Вдруг начался дождь, не слишком сильный, перебежчивый. Но зрители не ушли, а только отступили под раскидистые липы и клены, вольно стоявшие за последним рядом скамеек, и вернулись на свои места, лишь вновь проблеснуло солнце.
Еще в прошлом веке здесь, в общественном саду, который «содержался и иллюминировался за счет города», ставили любительские спектакли.
Парк на Соборной горе над Десной — самое замечательное место Трубчевска. В нем и вокруг него столпились все десять трубчевских веков с их былями, оставившими свои позатоптанные следы и пораскиданные камни, с их странным образом уцелевшими преданиями. Хотя и от них, как от глиняных горшков, остались большей частью осколки, россыпи которых находили здесь археологи. У самого входа в парк, слева, вросли в землю таинственные останки костела, поставленного в те времена, когда город по Деулинскому договору принадлежал Польше. Но только возвели стены костела — Трубчевск опять стал русским, а костел православным храмом Преображения. Это справедливо еще и потому, что в фундамент поляки положили плиты с трубчевского погоста. Храм Преображения не раз достраивался и перестраивался, пока его не порушили. Хранящие сверху серо — белёсый след штукатурки, стоят обочь неоткрывающихся дверей небольшие колонны, держат остаток стен. В их искрошенном красно — пепельном кирпиче теряются следующие пары колонн. Только взгляд, тянущийся в пустоту небес, невольно дорисовывает бывшую колокольню.
А над входом в парк, на воротах, висит герб Трубчевска. На нем изображены «в золотом поле три натурального цвета дули, каковыми сей город славится». В запамятованные времена трубчевские «озимые» дули, замечательные не только вкусом, но и тем, что лежат до нового урожая, поставлялись на царский стол. Я их, правда, не видел, не пробовал, может быть, до сих пор они подаются лишь к царскому столу.
Наши недавние не годы — пятилетки оставили здесь свой, мерцающий свежей краской след. Он не только в остатках наглядной агитации. Направо от входа, невдали от туалета, над скромными клумбами возвышался нелепо огромный бюст крестного отца Даниила Андреева — Горького. Выкрашенный серебрянкой, большеголовый, он напоминал одно из тех демонических существ, которых увидел на изнанке мира и так зримо описал крестник «пролетарского» писателя.
В Брянском литературном музее я видел не менее странный гипсовый бюст самого Даниила Андреева, мало отличимый и чертами, и писательской осанкой от соседствующего бюста партийного публициста Грибачева, чье родное село Лопушь мы миновали по пути в Трубчевск.
Но дальше, за высокими липами светится Свято — Троицкий собор. Он поставлен над деснянской кручей, видимо, в самом начале XVI века на месте еще более древнего храма и помнит то, что люди давным — давно позабыли. Помнит, что был при поляках костелом, знает про все достройки и перестройки. А может быть, помнит живыми князей Трубецких, тех, что его поставили, тех, что легли в его усыпальницу. С того бока собора, что обращен к Десне, когда‑то был деревянный придел, про который недавние реставраторы почему‑то забыли. Там чернеется скромная дверь в толстостенную сводчатую крипту, к могилам Трубецких. На самом древнем надгробии обрамленная таинственной клинчатой насечкой надпись: «Лета 7028 генваря в 5 день креста… (ра)б Божий князь Иван Трубецкой». Под одной из плит лежит последний удельный князь не только Трубчевска, а и всея Руси — Андрей Иванович Трубецкой, «во иноцех Андреян».
Княжеские надгробия привозили из Москвы, под Трубчевском белого камня нет. И камнерезы над ними трудились московские. В последний мой приезд рассказали, что недавно одну из четырнадцати княжеских плит утащили. Увы, и это бывало. Триста лет назад «ободрал» трубчевский стрелец Лукашка Ратный гроб князя Петра Трубецкого, за что царь Алексей Михайлович повелел того Лукашку «бить кнутом нещадно на козле».
Род Трубецких, имя получивший от Трубчевска, называвшегося некогда Трубецком, здесь правил, здесь у засечной черты воевал, в Смутное время вместе с городом переходил к полякам и возвращался под Русь, здесь упокаивался под белокаменными плитами. Веками Трубецкие были военачальниками и государственными мужами, людьми действия, а ближе к нашему времени стали людьми мысли. Мыслители стали нужней России?
Кто не помнит Трубецкого — декабриста и его княгиню, воспетую Некрасовым? Философа Сергея Николаевича Трубецкого, помянутого в «Розе Мира»? Прихотливо — вдохновенного ваятеля Паоло Трубецкого? Евразийца Николая Сергеевича Трубецкого, размышлявшего и о «Слове о полку», писавшего и о попытках «синтеза» религий Индии с христианством, правда, совсем иначе, чем автор «Розы Мира»?
Вышедший из Литвы, восходящий к Гедимину род Трубецких, род фельдмаршалов и монахов, министров и философов, шесть веков служивший России, опять, пусть не весь, ушел за ее западные границы. А оставшиеся расстреливались, отправлялись в лагеря, ссылки. Некоторые все‑таки выжили. Кто же стал нужен России?
Кроме Трубецких в истории Трубчевска не столь уж много громких фамилий. Но вот любопытно, что в петровские времена воеводою в Трубчевске был стольник Афанасий Семенович Шеншин, наверное, предок Афанасия Фета, поэта, очень любимого Даниилом Андреевым. И ведь с орловскими Шеншиными состояли в родстве Карповы, к которым восходят Андреевы. Николай Иванович Андреев, дед Даниила, это известно, незаконный сын помещика Карпова.
Но в Трубчевске у Даниила Андреева были и явные семейные корни, в нем одиннадцать лет жил, служил управляющим удельного имения, избирался гласным трубчевской управы его дед по матери — Михаил Михайлович Велигорский.
В Троицком соборе, на втором этаже над криптой, опять идет служба. У паперти стоят велосипеды, на которых разъезжают по городку несуетные прихожане. Кто‑то из еле передвигающих ноги богобоязненных старушек помнит и ограду, и четыре часовни вокруг собора, и как закрывали его в тридцатых, как открывали при немцах, как рядом стреляли наши партизаны… Кто‑то, наверное, припомнит, что в храме была копия Чолнской иконы Божией Матери, сделанная здешним художником Протасом Пантелеевичем Левенком, другом Даниила Андреева. Не в этот ли собор, не к этому ли образу приходит молитвенно приложиться героиня цикла «Лесная кровь»:
С простой кошелкою базарной,
Всё босичком, с платком в руке,
Она на образ заалтарный
Глядит в смиренном далеке —
Глядит, как с улиц луч янтарный
Зажег все перлы на венке.
Когда же хлынет люд на паперть —
Вдруг разверзается простор,
Лесов распластанная скатерть,
Меж них — студеный блеск озер…
Ты здесь, Ты с нами, Дева — Матерь!
Куда ни глянь — Твой омофор.
Справа от собора, уже за оградой парка, южнее, молчаливо высится еще один уцелевший храм — Покрова. А за собором, где сквозь тополя и клены проблескивает зелено — голубой простор, свежеструганые ступеньки ведут вниз по круче к святому ключу Нила Столбенского. Подсчитано, что их сто семьдесят семь. Я спускался к нему впервые еще по скользящей тропке. Позвенивает, колышется прозрачная вода в тенистом утишье. Во времена первых приездов Даниила Андреева стояла над ключом деревянная трехглавая часовня, висели иконы, горели лампадки, двери были днем и ночью открыты.
