Самуил Лурье - Письма полумертвого человека
Но в самом деле: льзя ли бысть, чтобы какое-то явление на небесах имелось, а на земле не проявляло себя вовсе никак? Как говаривал герой еще одной случайно прочитанной мною книжки, представляю это на ваше рассмотрение и оставляю на ваше усмотрение.
Письмо II. С. Л. - Д. Ц.
7 марта 2001
О погоде
Отчего, в самом деле, не попробовать. Пусть это будет вроде как джазовый дуэт: социального меланхолика, например, с политическим. Вам труба или саксофон, я обойдусь тромбоном.
Сыграем - как повезет. Авось набредем на какую-нибудь классную тему лучше бы классическую - и обовьемся вокруг нее - и в случае маловероятной удачи - как суперприз - достанем из наших бедных инструментов звук, похожий на то, чем существуем.
Вы начали, с чего пришлось, - с первых минут, с первых недоумений каждого дня. Вас они охватывают на подступах к метро. Ну а я, увы, нахожусь уже в таком возрасте, что вынужден по утрам включать радио, причем местное, поскольку из всех сообщений мировых агентств самое интересное - о петербургской погоде. А пока его дождешься, столько вытерпишь пошлости и вранья (вот и сейчас, пока я пишу эти слова, - персонаж, именуемый "политолог", не жалея ни пудры, ни лапши, разоблачает врагов Саддама Хусейна. Никогда не забуду, как этот же голосок приветствовал возвращение больного Собчака: обозвал "политическим трупом"), - так наешься прокисшей патоки, что на улицу выходишь как бы прямо из победившего и даже перезрелого социализма.
А Вас - о, счастливчик! - реальность радостно принимает позже - у выхода. Верней, у входа в метро.
И то сказать, не зря узник Мавзолея нам намекал: материя - это нечто такое, что отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них. Он имел в виду, несомненно, транспорт, так называемый общественный. Ощущения острые, существование - полностью независимое, материализм - конечно, диалектический. Уверяю Вас, нет ничего материальней, чем небытие троллейбусов, - скажем, на Литейном, - когда Вам надо на работу или пора домой.
Стоишь на ветру, под мокрым снегом, в холодной людной тьме - и явственно видишь злорадную ухмылку Того, Кто Составляет Расписание. Представляешь его за компьютером - как он колдует над программой, чтобы дважды в день довести до отчаяния и злобы хоть пару миллионов человек.
Правда, покойный Михаил Светлов утверждал, что дело не в личностях, и организация работы транспорта - лишь одно из направлений работы целого министерства. Секретного министерства - и единственного, где нет никакой коррупции: чиновники служат не за страх, а за совесть. Официальное название - Министерство неудобств. Оно как бы ведает здесь протоколом нашего визита на планету Земля: встречает (ясное дело, по уму), провожает (естественно, по одежке) - ну, и все прочее, - местные знают, а посторонние не поверят.
В семидесятые годы, помню, попросили меня знакомые проконсультировать одну американку. Типа того что пишет диссертацию и за помощь заплатит очень прилично. А надо сказать, именно диссертациями я тогда и зарабатывал: кому по филологии, кому по педагогике или там по истории библиотечного дела, неграмотных аспирантов, зато партийных и притом безупречно русских, как раз хватало на ежегодную дачу для детей.
Встретился я с этой дамой из Америки. И оказалось, представьте, что ее тема - "Секс в тоталитарном государстве"! И пишет она сама - а среди добровольцев проводит (рискуя, что схватят за шпионаж) опрос: где, в каких условиях, при каких обстоятельствах, с какими мыслями... Подумал я, подумал - и понял: ничего не расскажу. Во-первых, все равно не поверит. А во-вторых, совестно - за державу. Пусть это будет на веки вечные наша гостайна - как любят человеческие существа, когда нет жилплощади, но есть закон о прописке.
Теперешняя литература гонит эту тайну на экспорт, как все равно нефть или газ. Пренебрегает установкой Ф. И. Тютчева, председателя Комитета цензуры иностранной:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной...
Утонченнейший, между нами говоря, был гурман. Патриотизм тут неслыханно интимный. Но есть и недооценка противника. Очень уж глупым должен быть иностранец, чтобы не догадаться - что такое там сквозит...
Транспорт - дело другое. Транспортные наши свычаи и обычаи - Вы правы, - умом не понять. И лучше бы не пытаться: риск слишком велик. Один прекрасный писатель года три назад погиб, сбитый машиной на ночном, на пустом Невском проспекте. Оттого лишь погиб, что сколько-то месяцев прожил в Париже, - а там водитель, завидев, что пешеход ступил на мостовую, тормозит всегда, непременно и безусловно. К таким вещам привыкать нельзя. С такими вредными привычками у нас долго не живут.
Вот Вы говорите - метро. Нашего человека там спасают рефлексы, отточенные до автоматизма. Иностранцу же, как и положено, грозит карачун. Мы-то знаем, в какой момент принять боксерскую стойку - чтобы не получить по лицу стеклянной дверью, а когда - позу Венеры Милосской, чтобы не понизить рождаемость. (Кстати: это, должно быть, отголосок страшно древнего обряда что до перекладины турникета каждый обязан дотронуться сами знаете чем; пассажир как бы вступает с государством - и со всеми остальными пассажирами - в символический свальный брак).
Но от двери до турникета нужно еще дойти. Шестнадцатилетний школьник на станции "Дыбенко" совсем недавно - не дошел, помните? Убит.
Потому что надзирательница - или как ее там? контролер? - может сказать вам все, что захочет. Потому что милиционер - если вы посмеете огрызнуться может с вами сделать совершенно что угодно.
Потому что человеческая жизнь тут не стоит ни копейки - не только, впрочем, в метро или на мостовой. А словосочетание "права человека" содержит в себе смешок, наподобие кудыкиной горы или морковкина заговенья, или дождичка в четверг.
Каждого из нас можно среди бела дня затоптать у всех на глазах - никто не заступится. У нас на глазах можно разорить и рассеять целый народ - мы не пикнем.
У нас бюджет - как у воюющей страны. У нас мужская смертность - как в воюющей стране. И девиз нашей соборной Психеи: умри ты сегодня, а я завтра. Отсюда вытекают и правила дорожного движения.
Но что это мы все о грустном? Я Вас обрадую: говорят, состоялись какие-то большие маневры, и правдолюб из Генштаба, с гоголевской такой фамилией, торжественно объявил, что мы способны преодолеть любую оборону, буквально чью угодно!
И его не посадили в сумасшедший дом!
Так что, дорогой Д. В., когда Вам опять - в метро или на поверхности станет грустно, утешьте себя этой лучезарной картиной: Эйфелева башня в развалинах. Или Вестминстерское аббатство. А кругом - тела всех этих. Которые думали, что у них есть права. И поэтому не толкались.
Письмо III. Д. Ц. - С. Л.
14 марта 2001
Слаб человек, долго ли до греха...
Это у Островского один мужчина восклицает, спасаясь бегством от матримониально озабоченной девицы. Та же ситуация развернута в специальной пьесе - "Женитьба": "Вдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках, которое просто даже не выразишь, да и слов не найдешь, чтобы выразить" - и "Однако ж, что ни говори, а как-то делается страшно, как хорошенько подумаешь". Эти две реплики разделяет лишь ремарка После некоторого молчанья. А от слов про блаженство до того, как Подколесин, бросив убранную к свадьбе невесту в соседней комнате, прыгает в окно, двадцать строк.
В "Идиоте" Лебедев едва ли руки князю Мышкину не лобызает - и одновременно участвует в изготовлении на Мышкина же мерзкого газетного пасквиля. Его публично в том уличают: "Низок, низок! - забормотал Лебедев, начиная ударять себя в грудь и все ниже и ниже наклоняя голову (...) Меня простит князь! - с убеждением и умилением проговорил Лебедев". Князь прощает.
Из героев великой русской литературы чуть ли не один только не мечется, но тверд в поведении - Чичиков. Бесхарактерность - самодостаточное основание для симпатии автора, а процесс "отвердения" есть процесс умирания души: Саша Адуев в "Обыкновенной истории", Жадов в "Доходном месте", Клаверов в "Тенях" и т. д. Милость - к падшим.
На то и литература, чтобы спрашивать ее о жизни. Но в этом случае литература лишь констатирует некие жизненные явления, не давая (мне) ответа.
У нас почему-то считается, что можно сделать любую пакость, мало того, всю жизнь только и пакостить, но стоит только с убеждением и умилением признать свою вину - и пакости вроде как не считаются. Один знакомый даже формулу выдумал, так сказать, know how: "Вот такая я свинья, ешьте меня с кашей".
Ударяющий себя в грудь и наклоняющий голову неколебимо уверен, что по факту исполнения этого ритуала окружающие (в том числе прямые жертвы пакости) должны немедленно его простить и даже полюбить сильнее. Знавал я некоего интеллигентного алкоголика - однажды он на коленях, обливаясь слезами, умолял жену его не бросать. Через три часа клятв ("больше никогда в жизни, я без тебя пропаду" и т. д.) она согласилась. Еще через десять минут муж лыка не вязал - у него под ванной был "малыш" заначен. От радости ведь!
