Юрий Мамлеев - Россия вечная
Итак, в этом стихотворении впервые любовь к России связана с тайной («Но я люблю, за что, не знаю сам»). Этот момент почти буквально повторяется потом в русской лирике, например, у Есенина («Но люблю тебя, родина кроткая, а за что, разгадать не могу»). Видимо, окончательная разгадка этой тайны, если она действительно возможна в пределах исторического бытия — дело далекого будущего. Однако чувство тайны России отныне стало краеугольным камнем русской поэзии, камнем, на котором может быть построен храм. Собственно, с этим «чувством» тайны связано и знаменитое тютчевское стихотворение («Умом Россию не понять»), которое наряду с отрывком из Есенина взято мной в качестве эпиграфа к избранным стихотворениям о России.
Само по себе это так называемое «чувство», несомненно, отвечает определенной космологической и мистической реальности, лежащей в основе бытия России, ибо чувство тайны, появляющееся у многих людей на протяжении веков может возникать только тогда, когда эта тайна действительно существует. Александр Блок, может быть самый национальный русский поэт ХХ века после Есенина, выразил это с необыкновенной, чисто поэтической точностью («И в тайне ты почишь, Русь»). Иными словами, тайна, тайна России и, следовательно, Русской Души не просто «присутствует», не просто «факт», а сама Россия и Русская Душа лежат в ней, как в своем истинном одеянии и сущности. Слова «Россия» и «Русская Душа» неотделимы от тайны. Вся эта метафизическая реальность теснейшим образом связана с другими хорошо известными качествами России, о которых, преодолевая обычную западную слепоту в отношении Востока, писали и наиболее чуткие западные писатели. Из этих качеств особенно важное — так называемая незавершенность, нежелание быть абсолютно законченным. Нигде, пожалуй, это качество не выражено так сильно, как в гениальном романе Гончарова «Обломов», ибо это не просто «иллиада» русской лени, но и намек на то, что излишняя активность, завершенность, противоречат русской идее безграничности, выходящей за пределы нашего восприятия.
Эта идея «невместимости» России в мир, причем даже в мир настоящий, а не только в пародийный, «штольцевский», проходит вечной нитью в русской национальной лирике:
За снегами, лесами, полями
Твоего мне не видно лица,
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца.
(А. Блок)
Пожалуй, с не меньшей силой все это выражено и в стихотворном сборнике «Пепел» гениального Андрея Белого, этого Джойса русской модернистской прозы. В уникальных по мощи стихах поражает, например, одна строка: «В пространствах таятся пространства», что соответствует идее русской матрешки, а именно: Россия скрывает в себе иную Россию, идея России идет в глубь самой себя. Но как бы фантастически по-иному она ни раскрывалась в своих уходящих вдаль, убегающих внутрь глубинах, она остается всегда той же неизменной Россией.[2] И, обнажая пространство за пространством, снимая покров Изиды, вы видите в конечном итоге то же самое — Россию. Итак, тема России связана с идеей сфинкса, особенно у Блока, но понимаемой глубоко самобытно.
Непроявленность России, таким образом, оставляет поле для тайны, свободу космологического движения, возможность поцелуя, направленного в неизвестное. Иными словами, Россия слишком грандиозна, чтоб быть завершенной. Никакая человеческая идея не может полностью выразить ее.[3] Эта незавершенность, оставляющая пространство для тайны, вероятно, и вызывает чувство тоски, то знаменитое, знакомое всем русским чувство, которое весьма трудно определить. Но его проявление представлено так хорошо в русской поэзии и литературе, что трудно даже остановиться на каких-либо примерах.
Надо, однако, предощутить, что это «чувство» тоски и обездоленности, по крайней мере на своем последнем уровне, вовсе не носит негативный характер, а совсем наоборот, сущность его должна быть понята позитивно… Ибо это «чувство-идея», при всей своей многогранности имеющая отношение к самым разным уровням реальности, дает, например, возможность русским провидеть, предвосхитить всю необъятную загадочность своего бытия, биение своей идеи, скрытой за покрывалом бесконечного русского пространства и русской песни.
В избранных мной стихах это чувство тоски и незавершенности выражено с необыкновенной поэтической силой. Но нигде, пожалуй, оно не высказано так потрясающе, как в стихотворении Есенина «Этой грусти теперь не рассыпать». (Может быть, с такой же силой оно проявлено в русских народных песнях.) Хотя сама русская природа является здесь как бы манифестацией этой мистической лишенности и тоски, вместе с тем именно эта лишенность, обездоленность вызывает не отталкивание, но, наоборот, взрыв, поток непреодолимой любви к Родине, отчего «так легко зарыдать». Таким образом, тоска ведет к позитивному чувству любви, причем не потому, что только простая земная обездоленность и сиротство, но и метафизическая, оттого и тоска так глубока, и любовь так сильна и непреодолима. У Блока это выражено с сокрушающей, чисто русской откровенностью:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слезы первые любви…
И опять: «что ты для сердца значишь?» (Блок). Роковой, русский, пока безответный вопрос. Таким образом, русская тоска, действительно, часто беспредметна, хотя, казалось бы, вызывается какими-то конкретными причинами, например, видом печальных и нежных русских равнин и лесов, но сам этот вид, эта природа — скорее манифестация тайной, необъяснимой, космологической тоски. Поистине, русская природа и Русская Душа — это нечто единое. Отсюда, может быть, и одна из причин древней любви русских к своей земле. Таким образом, мы видим, что любовь русских к своей стране — отнюдь не слепая в духовном смысле любовь к Родине, она имеет глубочайшее метафизическо-онтологическое основание.
Эта почти сверхъестественная любовь — и потеря ее означала бы гибель русской нации — составляет один из важнейших аспектов русского самопознания. Но прежде чем перейти к ее растолкованию, насколько это возможно в пределах человеческого разума, стоит сказать несколько слов о значимости русских поэтов, особенно в смысле их влияния на сознание людей. Хотя русская поэзия первой половины ХХ века дала примерно 15–17 имен поэтов необычайного, хотя и неодинакового художественного дара, однако лишь некоторые из них стали властителями умов и оказали глубочайшее духовное влияние на формирование сознания и ценностей у поколений ХХ века. Среди них, безусловно, два царских места принадлежат Блоку и Есенину, так же как в поэзии ХIХ века — Пушкину и Лермонтову, в прозе ХIХ века — Гоголю, Достоевскому и Толстому. Несомненно, критерием гениальности, помимо самого поэтического таланта в узком смысле этого слова, является сотворение поэтом или писателем собственного мира, космоса, при условии его глубины, самобытности и философской значимости. И здесь Блок поистине уникален, ему нет равных в поэзии ХХ века, он подлинный Данте русской поэзии, создавший свой ад (мир ХХ века) и свои рай, вечную женственность, как аспект Божественного проявления. Но неотъемлемой частью великой поэзии Блока явилась Россия, не ад и не рай поэта, а его тайна, его истинная любовь, которой он посвятил свои лучшие стихи. Философский, поэтический и мистический гений Блока был троекратно усилен, в смысле воздействия на умы, его стихами о России. Такое творчество, естественно, в своей важнейшей части связано с темой Родины, причем эта тема была развита Блоком до неимоверной космической глубины. Он завершил этим великие традиции патриотической лирики ХIХ века.
Значение же Есенина в русской поэзии и в духовном мире при всей общепризнанности его поэтического гения еще далеко не разгадано до конца, и оно настолько огромно и необычно, что не будет преувеличением сказать, что значение Есенина как национального русского поэта не уступает значению Пушкина. Но вместе с тем оно до такой степени уникально, что, собственно, поставить Есенина в какой-то ряд почти невозможно, и о его поэзии речь будет идти ниже.
После Блока и Есенина идут, несомненно, Хлебников, Цветаева и ранний Маяковский не только благодаря своим чисто поэтическим талантам, но и в силу сотворения ими своих собственных миров и лежащей в их подоснове мифологии; наконец, в силу их воздействия на умы, открытия новых путей в поэзии… Потом идут, по крайней мере, десять — двенадцать более или менее равноценных имен. Почему-то явно недооценен Заболоцкий. И наконец, следует отметить, что в истории русской поэзии не раз случалось, что поэты не самого высшего уровня вдруг создавали отдельные поэтические циклы такой силы, которая возносила эти стихи в самый центр поэтического неба. Так было, например, с Волошиным, чей цикл о России не имеет, может быть, себе равных в русской поэзии по глубине пророческих видений. Но прежде чем приступить дальше к погружению в философию русской патриотической лирики, нужно остановиться на феномене С. Есенина.
