Михаил Делягин - Светочи тьмы: Физиология либерального клана. От Гайдара и Березовского до Собчак и Навального
«Ничего личного — просто бизнес»: глобальный кризис требует сокращать издержки, в том числе на взаимодействии с государствами. Если та или иная страна нужна глобальному бизнесу лишь как поставщик сырья, — он исходит из того, что получение этого сырья у самого сильного полевого командира или местного лидера в отсутствие централизованного государства значительно дешевле, чем у самого слабого национального государства. Поэтому логика снижения издержек требует уничтожения государственности как таковой, — и объективная задача Запада в отношении России заключается в нашем раздроблении на большое число мелких квазигосударств, грызущихся за право поставлять природные ресурсы Западу.
Угроза перехода под контроль Китая всей территории к востоку от Урала, похоже, рассматривается при этом как оправданный и вполне допустимый риск, — хотя для Китая их освоение может стать подлинным спасением в случае отрезания от американского, а затем и от европейского рынка и вынужденной переориентации на собственный внутренний рынок. При всей драматичности этого процесса для Китая (так как рентабельность работы на внутренний рынок существенно ниже работы на внешние рынки) он представляется, в том числе и китайским аналитикам, единственным способом сохранения страны и избежания ее срыва в период хаоса и распада (который в соответствии с циклами китайской истории должен начаться уже в 2017–2020 годах) в случае утраты внешних рынков.
Неизбежность американской неудачиОписанная стратегия США имеет целый ряд слабых мест, делающих ее неосуществимой.
Прежде всего, создание тихоокеанского партнерства пока лишь продекларировано; подписанное соглашение является заявлением о намерениях и пока не носит обязывающего характера. Трудно представить, чтобы Япония, Южная Корея и Вьетнам (первые двое — в силу экономической развитости, третий — по политико–историческим причинам) отказались от национального суверенитета в коммерческих спорах, передав их урегулирование, по сути, под американский контроль. Китай же вряд ли будет терпеть изгнание своего бизнеса из стран Юго — Восточной Азии, в которых он составляет основу экономики, и из Австралии, являющейся жизненно важным для него поставщиком сырья.
Несмотря на все ничтожество современной европейской политической элиты, она может в последний момент отказаться от экономического уничтожения Евросоюза при помощи создания зоны свободной торговли с США (а точнее, с НАФТА).
Наконец, захват европейского рынка сам по себе не простимулирует технологический прогресс в США. Популярная теория, по которой расширение сбыта автоматически стимулирует технологический прогресс, основана на игнорировании истории.
Так, в 80‑е годы США вышли из стагфляции за счет кардинального смягчения финансовой политики в 1981 году (когда требования к обеспечению кредита были снижены с возможности его возврата до возможности его обслуживания с перспективой почти гарантированного рефинансирования) и обеспечившей снижение издержек волны дешевого ширпотреба из Китая. При этом технологический прогресс был обеспечен не расширением спроса, но «военным кейнсианством» Рейгана, сокращавшего социальные расходы при решительном увеличении финансирования ВПК.
В конце 80‑х и в 90‑е годы спрос был качественно расширен благодаря распаду Советского Союза — за счет освоения постсоциалистического мира. При этом технологический рывок был опять–таки достигнут за счет не захвата новых рынков, а «трансферта технологий» из бывшего СССР, то есть его технологического разграбления, более всего напоминавшего новую Конкисту: тогда Запад захватил золото для развития капитализма, в 90‑е — технологии для его преодоления.
Не признавая принципиального значения советских технологий для своего процветания из–за естественного высокомерия, США обрекают себя на частичность восприятия реальности и недостаточность предпринимаемых мер. Даже реализовав стратегию «Подавить Китай, захватить Европу», они отнюдь не обязательно смогут осуществить технологический рывок, избежав все более реальной из–за загнивания глобальных монополий и ликвидации массового качественного образования угрозы технологического провала. Ведь новые технологические принципы перестали открывать с завершением «холодной войны», так как это требует чрезмерной концентрации ресурсов и принятия огромных рисков; нынешняя технологическая революция — лишь коммерционализация ранее открытых принципов, результат переноса центра приложения усилий из сферы открытия в сферу реализации.
Однако, несмотря на все эти слабые и сомнительные места, данная стратегия объединяет все группировки глобального бизнеса и американской элиты, для которых США является ценностью — как наиболее комфортная территория базирования, или естественный источник их власти, или объект патриотических чувств (от национальной бюрократии до условной «группы Рокфеллеров»), Они будут реализовывать эту стратегию энергично, разнообразно и инициативно, формируя тем самым мировую историю ближайших пяти, а то и десяти лет.
Противостоят им старые европейские элиты, сохранившиеся, несмотря на вынужденное отступление на второй план в XX веке, а также группировки глобального бизнеса, ориентирующиеся на распад глобальных рынков и последующую организацию взаимодействия между макрорегионами (условная «группа Ротшильдов»),
Объективные закономерности глобального развития делают позицию последних предпочтительной даже с учетом того, что они не обладают таким мощным исполнительным аппаратом, как современное американское государство.
Однако российский либеральный клан оформился в начале в 90‑х годов и в силу этого слепо и преданно обслуживает интересы первой группы, бывшей глобальным гегемоном в момент его создания.
Помимо полной несовместимости с интересами России, данное историческое обстоятельство делает отечественных либералов «навсегда вчерашними» и полными аутсайдерами, обреченными на поражение.
Открытым остается лишь вопрос, сумеют ли они в силу своей безусловной энергичности и эффективности утянуть с собой в историческое небытие всю нашу цивилизацию, — а вместе с ней и каждого из нас.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Русская катастрофа и ее творцы
Уже много лет назад я поймал себя на том, что, упоминая события 1991 года и последующих лет, непроизвольно называю их «Катастрофой» — именно так, с большой буквы, а не «победой демократии» и даже не нейтральным «распадом Советского Союза».
Разумеется, значительная часть моих друзей и просто знакомых (далеко не только евреев) привычно указывает на недопустимость использования термина, закреплённого историей за геноцидом евреев фашистами во время войны.
Однако, если сопоставить последствия распада Советского Союза и Холокоста (как это принято называть на русском языке, да и на других языках мира) для соответствующих народов, мы увидим, что, несмотря на отчетливо меньшее количество жертв (в пропорциях к населению), последствия для нашей страны и нашего народа были если и не хуже, то, по своей тяжести, по крайней мере сопоставимы.
В самом деле: Холокост — это сознательное убийство 6 из 38 миллионов евреев, живших в то время в мире — 16 %. Больше этого относительные потери составили только в Белоруссии (где погиб, как известно, каждый четвертый), но не стоит забывать, что значительная часть ее жителей как раз и были евреями.
Демографические потери от этого, — не родившиеся дети и люди, умершие в своих постелях, но раньше среднестатистического срока, от голода, болезней и переживаний, — насколько я знаю, не оценены, но их чудовищность понятна.
Вместе с тем еврейский народ отнюдь не был сломлен этой чудовищной попыткой истребления. Напротив — произошел (как это, по крайней мере, видится со стороны) взлет еврейского самосознания, увенчавшийся, при общем чувстве вины перед евреями и активной на самом важном, первом этапе поддержке Советского Союза, созданием государства Израиль.
Принципиально важно понимать, что самосознание израильтян (по крайней мере, элиты) того времени было абсолютно адекватным ситуации и исходило из презумпции «осажденной крепости», из четкого понимания того, что Израиль в любой момент может быть брошен и продан любыми своими союзниками. Именно это самосознание, питаемое памятью о Холокосте(перед началом которого западные демократии отказались принять евреев, находившихся на контролируемых гитлеровцами территориях, и тем самым обрекли их на уничтожение), именно это однозначное и жесткое деление на своих, чужих и врагов и стало главным фактором жизнеспособности еврейского государства.
Причина переживания Холокоста и превращения его в один из краеугольных камней современной еврейской идентичности (помимо черт традиционной еврейской культуры) очевидна:
