Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям
Что же это за убежденность такая?
Строго говоря, на определенном этапе исторического развития поэт больше, чем поэт в любой стране и у любого народа. Гомер был куда больше, чем поэт. Цюй Юань и Ли Бо были куда были куда больше, чем поэты. Матфей, Марк, Лука и Иоанн были куда больше, чем мемуаристы; разница в масштабах между их произведениями и, скажем, симоновским «Глазами человека моего поколения» обусловлена не только колоссальной разницей в масштабах описанных личностей — Христа и дяди Джо, — но и грандиозной разницей в масштабах выполнявшихся — и выполняемых — данными текстами социально-культурных функций. В традиционных обществах, обществах восточного типа, обществах просто деспотических, где нет ни легальной оппозиции, ни независимых от практических нужд государства науки и публицистики, их функции выполняются почти исключительно литературой.
На этом этапе проблема взаимоотношений между правителем и подданными занимает в литературе одно из центральных мест. В тридцатых годах прошлого века знаменитый демократ Белинский писал: «В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение так же, как от него наша жизнь. Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность». Сходно высказывался Надеждин: «У нас одна вечная неизменная стихия: царь! Одно начало всей народной жизни: святая любовь к царю! Наша история была доселе великою поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо». Симптоматично то, что в качестве громовых метафор в подобных случаях обязательно используются литературные термины: поэзия, поэма… Литература — куда больше, чем литература. Литератор — куда больше, чем литератор, он апостол. Апостол государственности.
Можно быть и апостолом антигосударственности, это лишь правое и левое колеса прицепленного к локомотиву истории вагона-ресторана идеологии. В свое время Хайям шутил изысканно и горько:
Грустен я был и попросил: «Зульфакар!
Произнеси мне афоризм, Зульфакар». —
«Шах справедлив», — ты ответил без тени улыбки.
Как ты меня вдруг рассмешил, Зульфакар!
Конечно, американцы в наши дни тоже рассказывают анекдоты о своих президентах, но делают это весьма редко и, на наш взгляд, вовсе тупо. Хайямовский текст не произвел бы на них впечатления. Какое дело среднему американцу до личных качеств шаха? Проголосовали за тебя, и отцепись. Справедлив ты или нет, дело сената, или Верховного суда, или министров; к моей индивидуальной повседневной жизни, к моему бизнесу это не имеет ни малейшего отношения. В крайнем случае, ежели что импичмент.
А мы до сих пор воспринимаем это четверостишие так же, как жители халифата тысячу лет назад.
Аналогично функционируют, кстати, и все иные виды искусства. Например, музыка. Она начинается как магическая, почти сакральная сила. Вспомнить только Орфея — пением и бряцаньем он мирил сражающиеся армии, усмирял диких хищников, завораживал духов Аида, двигал скалы… Вспомнить Конфуция — мудрый правитель управляет посредством этикета и музыки, учил корифей; этикет структурирует общество, каждого ставит на свое место и подсказывает, как кому с кем себя вести, а музыка, напротив, объединяет всех… Разумеется, Конфуций имел в виду не рафинированную, лезущую в подсознание музыку а-ля Малер или Шнитке. По звукам, льющимся из репродукторов, можно смело судить о том, к какому типу принадлежит общество. Недаром в России, в СССР и в рейхах Германии марши пользовались такой любовью народа. От «Славься» или, тем более, «Вставай, страна огромная» до сих пор священный трепет пробегает по коже даже у тех, кто не прошел войну. Ибо эта музыка обращается не к индивидууму и не с вежливым предложением отложить ненадолго личное ради общественного (как какая-нибудь итальянская «О белла, чао!»); нет, обращение идет напрямую к народу в целом, и сообщают ему, что героем он быть обречен, у него нет иного выхода. А какими жалкими, фокстротными кажутся гимны демократических держав по сравнению с величественной и торжественной мелодией Гимна Советского Союза! Демократия такой музыки создать не способна, не тот менталитет и, так сказать, спиритуалитет. И у демократий есть пределы возможностей, в частности художественных. В этом смысле и музыкант в России — больше, чем музыкант.
Встав на путь демократического развития — а вернее, будучи вынуждены попытаться на него встать; а еще вернее, следуя за нашими шахами, которые решили, что на этом пути их престолы станут крепче и уж, во всяком случае, многочисленнее (как всегда, не качеством, так хоть количеством), а теперь ломают головы, как бы ухитриться, чтобы экономически страна снова была одна, а престолов в ней осталось бы много — мы должны отдавать себе отчет в том, что с каждым успешным шагом на этом пути с литературы — как и со всего искусства — будут опадать одна за другой ее архаичные, надлитературные, внелитературные функции. Те самые, которые делали ее куда больше, чем литературой. Останется лишь функция собственно искусства — индуцировать в потребителе недостающие ему переживания. Все остальное — изложение каких бы то ни было сведений, пропаганда каких бы то ни было концепций, проповедь каких бы то ни было вечных истин — останется в текстах ровно в той мере, в какой оно способно усиливать эмоциональную накачку. Это неизбежная плата за то, что общество начинает проращивать в себе нормально срабатывающие обратные связи — значительно более эффективные, чем словесность. Бродячий певец, ввалившийся на банкет к эмиру и сбацавший пару касыд о коррупции, по всем тогдашним обычаям был неприкосновенен — человек любой иной профессии немедленно оказался бы, так сказать, необоснованно репрессирован, — но и певец рисковал жизнью, прибегал к иносказаниям, вуалировал материал… и все равно становился героем. Парламентский запрос справляется с той же задачей куда обыденнее, квалифицированнее и конструктивнее, а вдобавок сопровождается куда меньшим риском.
Останется в прошлом, например, заклинательная, магическая функция художественного текста. Положительный ее аспект связан с некоей необъяснимой уверенностью в том, что стоит только тщательно, убедительно, заманчиво описать что-либо желаемое, как оно уже тем самым как бы создается реально, к нему прокладывается путь, для него закладывается фундамент. Отрицательный — ровно с такой же верой в то, что стоит только тщательно, убедительно и отталкивающе описать что-либо нежелаемое, как вероятность его возникновения резко падает, ему перекрываются пути в мир — мы как бы заклинаем его, изгоняем, словно беса; наверное, вера эта и родословную-то свою ведет от присущей чуть ли не всем народам древней веры в то, что стоит лишь назвать демона его истинным именем, он тут же подчинится.
Но в рамках именно этой функции работали во все века утопии и антиутопии, давшие немаловажный пласт серьезной литературы; содержащаяся в них информация, претендующая на рациональность, вроде того, какова была ширина каналов в Атлантиде (Платон), или какова будет организационная структура Совета Звездоплавания (Ефремов), возможно, казавшаяся авторам весьма существенной сама по себе, вообще к литературе не имеет отношения. Эмоциональное воздействие произведений, всерьез моделирующих желательные и нежелательные события и миры, обусловлено лишь тем, что сознание потребителей в значительной степени остается религиозным, даже мифологичным. Произведения эти представляют собою не что иное, как развернутые молитвы о ниспослании чего-то или спасении от чего-то, и переживания, индуцируемые ими в потребителе, сродни переживаниям верующего во время молитвы. Фантастика, которую все привыкли считать более или менее научной, оказывается в этом смысле лишь одной из ветвей на древе религии — просто из-за долгой засухи кора на этой молодой ветви потрескалась в виде бесконечно повторяемого «е равно эм цэ квадрат».
Если только не происходит подмены жанров и переживания не сдвигаются в регистр тех, которые потребитель испытывает от боевика или детектива.
Тот, кто хочет попрыгать в суперэкзотической обстановке, будет писать не «Утопию», а «Принцессу Марса» — и читать его будут соответственно. Тот, кто хочет конструировать новые общества, улучшать социальное пространство, в демократических условиях будет заниматься не литературой, а социологией, политологией, политикой. А тот, кто хочет обстоятельно помолиться, просто-напросто пойдет во храм. Отомрет и социально-коммуникативная функция — функция вкрадчивого информатора, функция суррогата общественного мнения и посредника между народом и правителем. Она отойдет к публицистике, к оппозиционным газетам, к независимой от государства социологии. Вскрытие различий между официальной и реальной картинами мира перестанет быть одной из функций серьезной литературы, в течение многих десятилетий тщившейся, как одинокий воин в поле, эзоповым и полуэзоповым языком донести до читателя хоть крупицы сведений и соображений по этому поводу.
