Секретное задание, война, тюрьма и побег - Ричардсон Альберт Дин

Эта филиппика была так вдохновлена моим присутствием, а в глазах всех этих людей горело столько порожденной невежеством злобы, что я почувствовал себя подобно несчастному Ромео, который «когда увидел, не узнал, а когда узнал, то было слишком поздно». По опыту я знал, что лучшая защита для подозреваемого — это делать все, что можно сделать, быть смелым и внимательным, смотреть глаза в глаза и задавать вопросы.

Итак, во время этой тирады, которая продолжалась все то время, пока мы вместе не торопясь прошли два марша, я старался выглядеть спокойным, беззаботным и совершенно невозмутимым. Когда оратор исчерпал весь свой запас бранных слов, я вытащил из кармана свежую сигару и сказал ему: «Будьте любезны, дайте мне огоньку, сэр». С озадаченным видом он вынул сигару изо рта, сбил пепел своим указательным пальцем, протянул мне, и несколько странно посмотрел на меня, а я, глядя ему прямо в глаза, медленно закурил свою гавану, вернул ему его сигару и поблагодарил его.

Затем они удалились, очевидно, осознав то, что их пыл опередил их благоразумие. Та смесь великого разочарования и недоумения, которая запечатлелась в выражении лиц этих молодых офицеров, навсегда останется со мной преприятнейшим воспоминанием.

Размышляя в моей комнате о недавних арестах в лагере генерала Брэгга неких подозрительных лиц и учитывая этот небольшой эпизод, я изменил свой план. Как герой пьесы-фарса м-р Тудлс, который «думает, что он не будет курить», я решил не ехать в Пенсаколу, но заказал экипаж и отправился на почтовый пароход «Сент-Чарлз», который тем же вечером должен была отплыть в Монтгомери.

Я был совершенно уверен, что буду встречен комитетом по бдительности, полицией или некими военными чиновниками, которые пригласят меня полюбоваться Сецессией через тюремную решетку. Не очень приятная перспектива, но мне оставалось только ждать.

Погода была великолепной. Через иллюминатор моей каюты была видна сверкающая река и покрытый пышной оливковой зеленью берег. По мутным водам широкого залива туда и сюда проплывали небольшие лодки со снежно-белыми парусами, а за пароходом, с его высокими черными дымовыми трубами, на воде оставалась бело-пенистая дорожка и длинные облака коричневого дыма, хорошо видимые на фоне светлого неба.

В три часа дня, когда я лежал в своей каюте, в полудреме любуясь этой картиной, в дверь вошел перепачканный копотью юнга и сказал: «Масса, Форт Самтер пал!»

Сообщение только что прибыло по телеграфу. Первая битва Великой Войны закончилась, и 72 человека после двухдневной бомбардировки были захвачены 12-тью тысячами! Буквально через секунду триумфально загремели церковные и пароходные колокола, да и пушка значительно подкрепила их восторженное ликование. На улице было устроено открытое народное собрание и были произнесены пылкие речи. Помня о том, что произошло утром, я не покинул пароход, но попытался проникнуть в будущее. Мне казалось, что уже сейчас, я вижу смертный приговор рабству, но что будет дальше оставалось загадкой.

На «Сент-Чарлзе» имелась подключенная к нему каллиопа [50]. В тот вечер, когда прозвучал последний колокол, и отдан последний швартов, он покинул причал Мобила и под визгливые звуки «Dixie's Land» [51] медленно пошел по реке.

Алабама — «самая спокойная и до однообразия красивая река». В сумеречном свете ее извилистость дарит возможность полюбоваться прекрасным видом обоих ее поросших лесами берегов. Их плотная листва, расцвеченная всеми оттенками цветов лета, делала их похожими на две мягкие и гладкие многоцветные бархатные подушки.

После того, как стемнело, мы встретились с шедшим вниз по течению другим почтовым пароходом. Наша каллиопа приветствовала ее своей живой музыкой, а пассажиры, столпившись у поручней, приветствовали друг друга криками ура, размахивали шляпами и платками.

В воскресенье утром нас разбудила наша верная попутчица каллиопа — на этот раз, духовной музыкой. Поблизости от многих речных причалов находилась только лишь уютно расположившаяся под сенью великолепных дубов фермерская усадьба, на террасах и верандах сидели дамы, а среди деревьев бегали играющие белые и негритянские дети. Иногда на высоком мысу можно было увидеть одинокое здание большого склада, от него к обрезу воды по пологому склону вела узкоколейная железная дорога. Когда здешние места еще только начали заселяться, и земли было много, огромные хлопковые поля доходили до самого речного берега, а в центре их стоял потрепанный ветрами и непогодой хлопковый пресс, очень похожий на яблочный пресс Севера.

Плантаторов, возвращавшихся из Нового Орлеана и Мобила, на причалах встречали негры. Рабы, казалось, были очень рады вновь увидеть их, они тепло и искренне пожимали им руки. У одного из причалов каллиопа прозвучала особенно громко, и стоявший на берегу негритенок, не сумев преодолеть склонности, которой сама Терпсихора [52] одарила его расу, пустился в буйный пляс, очень смешно и необычно размахивая руками и дрыгая ногами. Его хозяин попытался заткнуть ему уши, но малыш увернулся и к большому удовольствию зрителей, продолжал танцевать. Негритянские няньки, присутствовавшие на пароходе, ласкали и нежно целовали вверенных им под их опеку маленьких белых детей.

Я не видел ни одного проявления жестокости по отношению к рабам, а что касается моего попутчика — молодого плантатора, упомяну в качестве примечательного обстоятельства, что он на целый год запретил бить работающих на его плантациях негров.

Один плывший на этом пароходе техасец был очень сердит на губернатора Хьюстона, и в обычной резкой манере мятежников заявлял, что его повесили бы, если бы он упорствовал в противостоянии антиюнионистам. Старый гражданин Луизианы тоже настолько возмутился за мое замечание о том, что я всегда думал, что Дуглас сочувствует Югу, что я поспешил внести поправки в это утверждение.

Пассажиры нашего парохода являлись отличными образцами высшего класса южан. Если не считать негрофобии, южный джентльмен — очень приятный компаньон. Он добродушен, откровенен, сердечен, очень почтителен к женщинам и его сердце всегда в его руках. Его социальные отношения — это его слабое место. Как северянин, путешествующий по его стране в эту эпоху разобщенности, я бы так сказал:

— Ваша лучшая защита — в том, чтобы «быть со всеми в приятельских отношениях», без напряжения тратьте деньги, рассказывайте хорошие истории, будьте щедры как в отношении вашей личной фляжки, так и послеобеденных сигар. Если вы приобретете такие манеры, вы, по его мнению — джентльмен, и он никогда не сможет представить вас янки как нечто агрессивное. В его понимании все янки пуритане, жестокие фанатики, да еще и гнусавят. «Чего точно хочет мир, — говорит Джордж Уильям Кертис, — так это не честности, а согласия». Это совершенно правильно. Будьте мягки и терпимы, когда разговор идет об основных приоритетах. Не упоминайте о штате Массачусетс или другой какой северной провинции, не делайте себя заметным — и, зная человеческую натуру, вы можете путешествовать без всяких проблем.

У нашего южанина мало человечности — он не слишком сочувственен к человеку — как к простому человеку — но испытывает искреннюю любовь к своему социальному классу. Даже если он сам не является чем-то особенным, он все же неустанно подчеркивает, что он — «джентльмен». Если вам так не повезло, что вы бедны и без всяких рекомендаций, но зато у вас все манеры хорошо образованного и воспитанного человека, он окажет вам лучший прием, чем тот, который вы, вероятно, получили бы на оживленном и беспокойном Севере.

Ему нравятся длинные волосы, черный цвет одежды и детские перчатки. Он произносит слово «железо» — «i-ron» (двумя слогами), а «бочонок» — «barrel» — «barl». Он называет «car» — «kyah» (один слог), «cigar» — «se-ghah», a «negro» — «nig-ro». Но никогда — «negro», и очень редко — «nigger». Последнее, кстати, было любимым словом сенатора Дугласа. Однажды, когда его звезда только восходила, кто-то спросил мистера Сьюарда: