Газета Завтра Газета - Газета Завтра 478 (3 2003)
— И чтобы у меня никаких банкетов!
Нет, это была не сестра и даже не дальняя родственница. Как я мог ошибиться? Ни лицом, ни облачением эта особа с горемычной женщиной совершенно не вязалась. Либо это была опекунша, либо представительница какого-то ритуального агентства, либо посреднической конторы, которая занимается куплей-продажей недвижимости — тех нажитых десятилетиями безупречного труда квартир и родительских усадеб, где так безоблачно начиналось детство... Таких новообразований сейчас пруд пруди. Они делают деньги и на радости, и на горе. Юридически безупречные и внешне представительные, эти службы являют собой символ нового времени. А формула нового времени, увы, не нова: все продается и все покупается — "и жизнь, и слезы, и любовь".
Догадка моя подтвердилась незамедлительно. Опекунша склонилась к подопечной и опустила на ее безвольно лежащие на коленях руки пластиковую — с какими-то бумагами — папку.
— Слышите? — повторила она, выходя из трудового наклона. — Ни-ка-ких!
Взгляды наши пересеклись. На каких ролях эта особа обреталась в своей фирме, понять было нетрудно: ясно дело, не на первых, хотя и облачена была в дорогую долгополую дубленку. Но хватка, но навыки, но слог проистекали, конечно, оттуда, из того алчного, ненавистного мне мира.
Казалось бы, все: проводила подопечную или клиентку, как было поручено, доставила до этого задрипанного вагона — на другой у фирмы, естественно, не хватило денег — и — адью! Ведь все уже "сдоено", все "окучено". Так нет! Своим хищным носиком она почуяла добычу. Материальной выгоды не "светило", зато "моральные" дивиденды "наклевывались": ведь здесь можно было покуражиться, покомандовать, благо никто в этом затрапезном вагоне ее, видную businesswomen, не одернет.
Она была проста, как членистоногое, как инфузория-туфелька, как амеба. Так твердило мое опаленное внезапной ненавистью сердце. Где-то на краю сознания мерцали возражения: да, может, она вовсе не та, за которую ты ее принимаешь, подумаешь, папка с документами! Разве это доказательство? И потом, с чего ты решил, что она и ей подобные просты, ведь так близко и столь явно ты с ними не соприкасаешься? Но сердце упорствовало: для того, чтобы почуять вонь, не обязательно лезть в выгребную яму, а таких фигур, за лощеным обликом которых скрывается алчная и хищная сущность, видано было уже немало. Сердце упорствовало. Больше того — взывало к действиям, дескать, доколе можно терпеть, пора на место ставить эту зарвавшуюся особу. Зов был решительный. Я уже было поддался на него. Но тут по вагону мазнул свет маневрового тепловоза, который выхватил лицо женщины, сидевшей напротив, и я смолчал, я не смог выдавить ни слова.
Вся эта сцена была мимолетной. Это я теперь ее разлагаю на цепочку ситуаций. А на деле это происходило быстрее, чем два-три касания в поединке боксеров.
Тут по проходу застучали конские подковы, не иначе — грохот пошел, как от кавалерийского эскадрона. Это в вагон стала втягиваться череда экипированных по-зимнему мужиков: на них были полушубки, "канадки", непроницаемые комбинезоны и унты. Один из них, небритый и долгоносый, завалился в наш отсек и сразу, не скидывая огромного рюкзачины, который застрял меж верхних полок, запротягивал каждому руку:
— Сергей! Сергей! Сергей!
Фирменная особа рукопожатием вновь прибывшего не удостоила. Зато мгновенно переключила на него свой фельдфебельский прищур. Существо, пахнущее дикой природой — свежей рыбой, а то и зверем, — было явно неуместно для ее выступления. Мы, аборигены, выглядели в ее глазах и зрителями, и податливо-послушными исполнителями, этакие безмолвные куклы-марионетки, а тут — стихия. Тем более, что в воздухе завитало и место, откуда Сергей и его спутники свалились, — Новая Земля. Оценив ситуацию, она живо изготовилась для очередной менторской тирады, эта фраза, казалось, уже каталась на ее языке. Но тут в вагон хлынула новая волна пассажиров. На гребне ее ворвалась стая "альбатросов" — мореманов-дембелей. Судя по возгласам, они тоже были с Новой Земли. Деловая дамочка заметно стушевалась — открывать еще один фронт ей явно было не под силу. Я молча ликовал, но при этом не скрывал злорадной усмешки: "А ты что хотела, милочка? Чтобы оттуда, с ледовой верхотуры, свалились твои офисные, пахнущие дезодорантами, мэны?"
Вагон, точно аккумулятор, в мгновение ока зарядился какой-то мощной многовольтовой энергией. Из этого тесного заряженного пространства исходили азарт, неукротимая воля и сила. Она, похоже, охватила всех обитателей. Во всяком случае я это почувствовал, причем явственно — меж лопатками шибанул озноб.
Не знаю, было ли так под Бородином, когда сжималась в кулак народная воля. Но в поволжских плавнях, когда казацкая ватага с воплем "Сарынь на кичку!" летела на абордаж, такое, уверен, было. И под Оренбургом, где гулеванила пугачевщина. И на подступах к Смольному, когда из глоток рвалось: "Даешь!". Единый порыв объединял толпу, и этот сгусток неимоверной силы можно было кинуть в любую сторону. Не важно — куда, не важно — зачем. Главное — вперед, на линию огня, на приступ, на край! Ибо это наша судьба, наша доля и наша погибель...
Дамочка, попавшая наравне со всеми в мощное силовое поле, явно чуждое ей, окончательно сникла. Она ловила ртом воздух и, как рыба, не могла ничего выдавить. На ее счастье раздался сигнал к отправлению. Она облегченно встрепенулась, не зная, как завершить эту придуманную самой затянувшуюся мизансцену. Кинула последний отчужденный взгляд на подопечную, попыталась ревизорским прищуром обвести окружающих, но все это было уже жалко, нелепо, и, почуяв свою дальнейшую неуместность, тем более что и времени совсем не осталось, она ретировалась.
Состав наш тронулся, стал набирать ход. Мысли мои вслед за ним понеслись с севера в южную сторону. И уже другая картина, грозная и величественная, вставала перед моим взором. Вагон и весь поезд, наполненный, как мне виделось, неиссякаемой народной волей, закаленной на студеном ветру и обожженной морозом, представлялся — ни много ни мало — бичом Божиим. Бич этот, грозное орудие в деснице Мессии, взлетал над алчностью, хищничеством, которые ополонили Отечество, над всеми теми, которые развели в Храме торжище.
Ух, какую картину рисовало мне мое сердце! Как оно упивалось мгновениями праведного и долгожданного гнева, как утоляло жажду справедливости!
Наивное и глупое сердце! Чем дальше катил наш поезд, тем все тише становилось мое ретивое, и тем рутинней и будничней — окружающее.
До полуночи оставалось часа полтора. Пора было готовиться к ночлегу. Но на наших дорогах так заведено: сел в поезд — разматывай котомку, клади на стол припасы — все эти крутые яйца, жирную колбасу, лук-чеснок, огурцы-помидоры, соль-перец — и приступай к трапезе. И здесь ни при чем ни режим, ни аппетит. Сел в поезд — явление свое отметь большой жрачкой.
Так случилось и тут. Разворотливее других оказались дембельки. "Нищему одеться — только подпоясаться". Через пять минут после посадки они уже гремели посудой, чокались кружками, стаканами, галдели, гоготали, невпопад громко говорили, как в кубрике, и совершенно не слушая друг друга. Группа медвежьеватых мужиков, облаченных в тяжелую амуницию, заметно отстала от них. Однако вскоре они благополучно рассупонились, разоблоклись, закинув прорезиненные комбинезоны, ватные штаны и бродни либо на багажные полки, либо в рундуки, и тоже стали гоношить ужин. Местом застолья эти пилигримы облюбовали наш отсек. То ли потому, что сидельцев тут было поменьше, то ли сидельцы, то бишь мы, показались покладистее, то ли все дело оказалось в Сергее — он был центром, неким основанием шатра, вот все и пристроились к нему. Правда, действовал Сергей не нахрапом, не волей, он вежливо попросил разрешения, обратившись к зажавшейся в уголок женщине и ко мне. Особа не промолвила ни слова, а я кивнул. Что оставалось делать? Мужики с дороги, к тому же дальней. Как тут не понять? В знак согласия я сдвинул ближе к окну свой "тормозок", а потом глубже в угол сдвинулся сам, давая место на своей разобранной постели этим залетным мужикам.
Их устроилось в нашем отсеке пятеро. Разные по обличью, разные по масти, возраста от сорока до пятидесяти, они чем-то казались схожи. Догадка пришла быстро, следом за двумя-тремя репликами. Это были отставные офицеры, летуны или летная обслуга, а теперь — военные строители.
По первой накатили в стаканы торопливо, хотя и сдерживались. Ждали, видать, этого момента, тетешкали его в себе, а дождавшись, боялись упустить, и в то же время — не пацанва же дембельнутая — форс держали. Выпили молча, не отвлекаясь, покрякали, похекали, ожидая первого прибоя тепла, нутряного отзыва, а потом заработали челюстями. В ход пошли огромные куски вареной колбасы и ломти ржаного хлеба. Жевали тяжело, трудно, словно выполняли обременительную работу. А уж после первого жора, утоления и расслабления и заговорили.
