Газета Завтра - Газета Завтра 799 (63 2009)
— Бывает, ловлю себя на мысли, что повторяю фразы отца, — признался Юрий Васильевич, когда мы гуляли с ним по саду — Не могу объяснить этого. Перед смертью отец выглядел как пророк: белое лицо, седые пряди, пронзительный взгляд печальных глаз. Мать не меньше вспоминаю. Все нити сходились к ней. Именно она подтолкнула меня к литературе, привила любовь к книгам. В детстве читала нам сказки, рассказы Бианки, Мамина-Сибиряка, других писателей. Отсюда и тяга к прекрасному.
ОНИ ЖИЛИ В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ — купеческом уголке: Ордынка, Большая и Малая Татарская, Зацепа, Балчуг, Лаврушинский переулок, Пятницкая, Павелецкий вокзал. Неслучайно все эти названия встречаются во многих произведениях Бондарева.
Не предполагал, что Юрий Васильевич в детстве был страстным голубятником. В его стае насчитывалось около трех десятков птиц. В довоенной Москве особенно соперничали меж собой голубятники Замоскворечья и Сокольников. И те, и другие старались переманить чужих воркунов. Ну разве несведущий в этом мог бы вывести столь блистательные строки: "Какое счастливое, щекочущее радостью ощущение возникало порой при виде гуляния по приполку нагульника голубей, то ли аккуратно чистящих перья, то ли, в любовной истоме надувая зоб, танцующих перед голубками, то ли с оглушительным треском крыльев белой вьюгой поднятых над двором в летнюю синеву. Стая, купаясь в теплом воздухе, ходила кругами, круто подымалась к зениту, затем плавно снижалась, затем из ее середины отрывался и акробатическими кувырками начинал падать, сверкая белизной, показывая свое смелое озорство, первый турман, потом второй, оба они почти одновременно заканчивали падение к земле, лодочками расправляли крылья, пронизанные солнцем, делали круг над двором и снова взмывали вверх, присоединялись к стае, чтобы продолжить озорную игру в синем солнечном пространстве"?
Когда заходит разговор о голубях, глаза у Юрия Васильевича загораются:
— Любил погонять "чиграшей", "рябых", "пегих". Завидовал тем, кто имел воркунов редких пород: "красных монахов", "дутышей", "курносых мраморных", "николаевских", "палевых". До сих пор помню свою голубятню. Какое это было счастливое время! Вообще люблю наблюдать за птицами. Повесил на деревьях кормушки. Зимой прилетают снегири, синицы, воробьи, весной и летом — скворцы, ласточки, трясогузки. Бывает, заглядывают в окна. Сразу догадываюсь: закончился корм… А еще прижились две вороны. Осенью стараюсь не пропустить косяки отлетающих на юг гусей. До войны часто ездил в Уфу, где жил дядя по материнской линии. Он был заядлым охотником и рыбаком! Вместе бродили по окрестным лесам, рыбачили на Белой. Ставили переметы, ловили удочками пескарей, на жерлицы сомов. Великолепная природа, яркие краски! Разве это забудешь? Между прочим, и на войне замечал красоту. Скажем, идем лесом. Тишина. Вдруг — впереди избушка, таинственный отблеск луны на стекле. Душа аж трепещет! Или увидишь по осени незнакомую деревеньку, изгиб реки с золотыми купинами лозняка. Защемит сердце. Другие не обращали внимания на окружавшую природу, а я был очень впечатлителен. У войны тоже есть свои охранные зоны, оберегающие психику. Может, потому и выжил?
— Видимо, Господь хранил для больших дел, — сорвалось у меня.
Бондарев на какое-то время задумался, потом продолжил:
— Знаете, на фронте бывали моменты, когда действительно просекало в сознании: "Спаси и сохрани!" Все меркло вокруг от огня и грохота! Вера — она ведь глубоко в душе. Как-то священник Дмитрий Дудко спросил меня: "Есть ли у вас духовник?" Ответил ему: "В церковь не хожу". Он ничего не сказал, но однажды пригласил к себе в храм, и мы долго беседовали. С годами пришло осознание, что все в этом мире не так-то просто. Недавно ездили с женой в церковь в селе Былово. Поставили свечки за упокой усопших родственников…
Конечно, Бондарева очень волнует состояние нынешней литературы. Ему присылают книги, просят отзывы. Но, по его мнению, ярких романов, повестей, рассказов встречается мало. Все как-то пресно.
— Перечитываю классику и открываю для себя много нового, — говорит он. — На днях вернулся к письмам Антона Павловича Чехова: какой был великий талант! Или дневники Ивана Сергеевича Тургенева: необычайное чтение! Потрясающие откровения у Льва Николаевича Толстого. Люблю Аксакова, Бунина, Шишкова, Чапыгина… Колоссальное впечатление произвел на меня роман "Тихий Дон" Михаила Александровича Шолохова. Хотелось бы перечитать Плутарха, Сенеку, Сервантеса, Джека Лондона, Свифта, Дефо.
Несмотря на почтенный возраст, он продолжает писать. К 85-летнему юбилею вышла новая книга "Мгновений". Поразительная работоспособность!
— Последняя страница не дописана, — смотрит на меня с улыбкой Юрий Васильевич. — Она еще чиста. Хочется еще что-то сказать о нашем непростом времени, где слишком много лжи, боли, неразрешенных конфликтов. Я реалист и следую правде жизни. Каждый мой роман познание какой-то тайны. Был ли я прав — рассудит время…
— РАНЬШЕ ПИСАТЕЛИ ЖАЛОВАЛИСЬ: мол, задавила цензура, "нетленные" рукописи пылятся в столах. В то же время вышли весьма жесткие романы "Касьян остудный" Ивана Акулова, "Драчуны" Михаила Алексеева, "Судьба" Петра Проскурина, "Тени исчезают в полдень" Анатолия Иванова и другие серьезные произведения. Ныне, казалось бы, полная свобода: вытаскивай "шедевры", пиши что хочешь. А где сильные книги?
— Графоманов тьма! — согласился Бондарев. — Кроме себя, никого не читают. Карманы набиты деньгами — только плати, и любую муру напечатают. К сожалению, государство совершенно безразлично к духовному состоянию общества. Что касается моих отношений с цензурой, то они были сложными. Радовался, когда удавалось договориться, прийти к обоюдному согласию. Но вот что настораживало: после выхода книг — в частности, повести "Батальоны просят огня" — вдруг обрушивалась яростная критика! Дескать, слишком обострено, так на войне не бывало. Особенно разносили вещи, в которых шла речь о потерях. Потом прошло время, и те же критики стали писать об этих книгах совершенно противоположное. Тогда я понял простую истину: если один и тот же роман подвергается и хвале, и хуле, значит, надо верить только самому себе.
— В романе "Горячий снег" — боль и страдание простого русского солдата, борьба за человека как символ самой жизни на земле. Благодаря тому, что роман был экранизирован и по нему поставили во многих театрах спектакли, я считаю, три поколения россиян сохранили в себе чувство патриотизма, и Россия продолжает придерживаться исконных национальных устоев.
— Спасибо за добрые слова, — смутился Юрий Васильевич. — По большому счету, мои книги — это дань памяти тем солдатам, которые погибли за Отечество и свободу. Жаль, что эти высокие понятия истрепали донельзя. Поражает, с какой легкостью ряд деятелей культуры отказались от прежних идеалов, взявшись проповедовать низменное, отвратное, пагубное. Видимо, на то были веские причины: и личного характера, и внешнего. Не хочется даже говорить о мерзостях! Это — как болезнь.
— Об этих "вывихах" вы довольно обстоятельно написали в романах "Тишина", "Берег", "Непротивление", где сплетены воедино злободневные и вечные вопросы бытия. Но идеал ведь так и не найден?
По лицу Бондарева пробежала легкая усмешка:
— Если бы идеал нашли, то тогда оказались бы бессмысленны и театр, и кино, и поэзия, и проза. Вообще — искусство. Вся жизнь — стремление к некой высшей цели. Можно назвать — идеалу. Хотя некоторые наши "революционеры" никогда не признавали и не признают слов "идея", "идеология", "идеал", не понимая, что сама жизнь — это и есть идея. Поэтому хвастать тем, что я, дескать, не служу никакой идее — означает, что не служу никому, даже себе. Сам человек — это есть Великая идея на этой земле.
— Может, вы излишне требовательны? — пытаюсь возразить собеседнику. — В тех же романах "Выбор", "Игра", "Искушение" показываете своих героев в обстоятельствах, будто они перед Высшим судом совести. Почему же в обыденной-то жизни забываем о Страшном суде?
— Простите, может быть, отвечу резко. — Бондарев весь напрягся, поднялся с кресла и заходил взволнованно взад и вперед по комнате. — Литература сама по себе изменить материальный мир не в состоянии! Она лишь способна повлиять на взгляды людей, отношение их к жизни. После того, что было написано и Шекспиром, и Сервантесом, и Толстым, и Достоевским, и Чеховым о проблемах этого мира, казалось бы, все пороки и страхи должны были исчезнуть, а они существуют. И всё же отношение к миру части читающей публики, конечно, изменилось. Особенно в России, поскольку у нас слово исторически играло и играет огромную роль. Это — фундамент всего. Если хотите, и Веры.
— В одной из своих миниатюр "Мгновения", вы пишете, что за один миг можно потерять себя как личность. Слишком много искушений ныне, и русскому человеку ничего не остается иного, как полагаться только на себя, собственные силы.
