Газета День Литературы - Газета День Литературы # 89 (2004 1)
Апсирт нервно подёргивался, предвкушаю скорую гибель героя. Лишь Язон, закрывшись щитом смотрел на приближающихся быков так бесстрашно и дерзко, словно был бессмертным олимпийским богом. Но вот, подбежав, быки ударили в его щит.
Сталь загудела. Герою показалось, что всё внутри него оборвалось, захотелось кричать — отступить. Но Язон почувствовал, что он скорее умрёт, чем сделает хотя бы единственный шаг назад. И тогда нестерпимая боль, пронзившая всё его тело, не убила, а заставила бороться и придала силы.
Быки давили на щит так яростно, что ноги героя уходили в землю. Зрители не верили собственным глазам. Людям чудилось, что в небе застыло солнце, застыли облака, как будто сами боги смотрели с высоты на этот поединок.
Мускулы Язона напряглись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Но быки уставали и рычали глуше и глуше. Собрав последние силы, он схватил их за рога и, накинув железную цепь, запряг в плуг. И тут раздался гул тысяч человеческих голосов. Люди, минуту назад кричавшие: "Смерть чужестранцу!" неистовствовали от восторга. Даже Апсирт от удивления не мог произнести ни слова. А оставшаясь в темнице Медея сначала содрогнулась, услышав возглас, но потом всё поняла, и по её щекам потекли радостные слёзы. Ведь Геката обещала ей четыре ночи с Язоном. А у неё их было только три...
И ВСПАХАЛ ЯЗОН ПОЛЕ, и засеял его зубами дракона. Но вот, из земли стали прорастать вооружённые тяжёлыми мечами воины.
Первый тут же бросился на героя. Язон легко увернулся от его выпада. По рядам зрителей прокатился гул. И уже зазвенели мечи. И через миг оружие первого воина было выбито у него из рук. А к герою уже спешил второй, третий, четвёртый…
И вдруг Язон понял, что начинает двигаться помимо своей воли. Его меч стал ударять с такой чудовищной силой, что от его ударов оружие из рук противников отлетало на несколько метров, а через миг туда же летели и их головы.
Но вот Язон почувствовал, как отяжелел меч в его руке. И увидел, что стоит один среди убитых.
И тогда послышались громкие восторженные крики. Толпы колхидцев неистовствовали, прославляя героя. Но всё мрачнее становился Апсирт. Придя во дворец, взмолился он, глядя на закатное солнце:
— О Гелиос, дед мой! Если и будет моя сестра Медея счастлива с Язоном, то пусть их счастье продлится не дольше ночи. А потом пусть разгневаются на них все самые жестокие боги, чтобы Медея и Язон не узнали больше ничего, кроме страдания, и забыли даже о том коротком счастье, что у них было…
По закату плыли тучи. Приближалась гроза.
От вспышки молнии облака стали кровавыми. Пошел дождь. Но Язон не ощущал холода дождевых капель. Он спешил к Медее.
Руслан Бычков СУДИЯ ГРОЗНЫЙ
Роман Михаила Елизарова "Pasternak" — это самое православное произведение актуальной и потенциальной русской литературы (говорим, "потенциальной", потому, что, честно говоря, сомневаемся: можно ли написать что-либо "более православное"). Утверждая так, мы вполне отдаём себе отчёт в проблематичности самого понятия "православная литература". Неслучайно Достоевский — один из немногих русских писателей, к коему без натяжки приложимо определение "православный", — столь он стремился вырваться за границы собственно "литературы". С полной основательностью в своё время Мережковский заметил, касаясь романа "Бесы": "Тут действительно есть что-то, что переступает за черту искусства". Понимание того, что в глазах Православия всякая "литература" и "литературность" ставятся под вопрос, присутствует и у автора разбираемой книги: "человеку, приучившему себя однажды питаться "художественным", опошленным бытием, "божественное" становится не по вкусу. Чтение растворяет личность, она живёт чужими эмоциями, отдавая душу на растерзание бумажным, но от этого не менее пагубным страстям. Литература схожа со склепом, в котором страница за страницей, камень за камнем замуровывается дух..." (Своего рода символом этого "склепа" становится в романе демонический фантом "Пастор Нак"/ "Pasternak").
Справедливо мнение Владимира Бондаренко о том, что "нынешняя самая высшая православная правда" — это не елейная псевдо-смиренная проповедь непротивленчества обрушившейся на Россию лавине Зла, с "благочестивыми" ссылками, что всё, мол, "в руце Божией",— самая высшая православная правда есть правда о силовом сопротивлении злу, о православно-осмысленном беспощадном Русском Бунте (осколки такой правды Бондаренко находит у столь различных авторов как В.Распутин и А.Афанасьев, в фильмах "Брат" и "Ворошиловский стрелок" и т.п.). Неплохо об императиве Бунта сказано и у Елизарова: "...дух страны погребён под сатанинскими испражнениями. И кому-то нужно было это убирать. Просто уже не оставалось времени быть гласом, вопиющем о вреде нечистот. Их проще всего было самому смыть, как в уборной". Но Михаил Елизаров идёт ещё дальше (и в этом, на наш взгляд, то самое, что придаёт роману "Раsternаk" его православную окачествованность, единственность и уникальность). Он с изумительной духовной проникновенностью указывает на ту экклезиологическую инстанцию, что, действительно, правомочна благословить на сечу боевую с многовидными супостатами. Это — Катакомбная Церковь. Ибо официальная церковь погрязла в соглашательстве с миром сим, превратившись из Воинства Христова в "религиозный департамент" безбожного государства, приучая свою паству забывать, что "религия... оружие против невидимого и безжалостного врага", а из духовной врачебницы превратившись в коммерческо-политическую организацию, в "комбинат религиозных услуг"... Наш приятель волхв Велеслав не без меткости заметил как-то, что если бы к нему в капище повалили "нью рашнз" освящать "Мерседесы", то он бы, пожалуй, усомнился в истинности своей языческой веры. Сказанное позволяет понять, почему у Елизарова на борьбу с новым духовным миропорядком Антихриста ополчается странный союз: катакомбный православный иерей Сергий, русский язычник Льнов (по профессии киллер, особо нежно относящийся к топору, именуемому "Мень") и полууголовник-атеист Лёха Нечаев (sui generis анти-"Федька Каторжный", "стоящий не за Православие, а за самого себя"). Получается некое опричное братство, сложившееся независимо ото всех "границ", прочерченных миром сим...
Славные деяния сего братства святого террора, живописуемые в книге, исполняют православного читателя ея чувством духовного восторга. В массе, индуцированной "мещанским вуду-коктейлем из кабалистики, ламаизма и изнасилованного христианства", вдруг высверкнули искры (пусть малые, но предельно-горячие) того Огня, который пришел низвести на землю наш Спаситель. Наш Христос — не "их христос". По изъяснению древнего толкователя на повествование Евангелия о проклятии Иисусом бесплодной смоковницы (Мк. Гл. 11): "рассмотрим и повествование о смоковнице: ибо здесь является по-видимому нечто странное и жестокое... Доселе часто Иисус творил чудеса, но только на благодеяние людям. Но ученики ещё не видели, чтоб Он сделал кому-либо зло. Теперь, дабы показать ученикам, что Он может и казнить, и что, ежели захочет, может в один час погубить намеревающихся распять Его, Он являет силу свою над бесчувственным деревом" (блж. Феофилакт Болгарский). Христос аутентичного Православия — это не только Благий Человеколюбец, но и Грозный Судия. Лик Христа-Карателя явственно проступает за строками взятой нами в рассмотрение книги. Сие — знак высшего качества. Сие — и свидетельство того, что "тут действительно есть что-то, что переступает за черту искусства"... Потому-то мы предположили, что ничего более православного в русской литературе написано в обозримом будущем не будет. Ибо тем, что сказано, — литература, собственно, исчерпывается. Дальше — начинаются уже действия по преднамеченной схеме...
Олег Головин ХОДОРКОВСКИЙ РАССТРЕЛЯН? (Новогодняя фантазия)
Утро первого января 2004 года наступило для известного телевизионного журналиста Михаила Леонтова не так, как у всех нормальных людей, к обеду, а необычно рано, в 9.30 утра на его даче в Николо-Прозорово. Что потревожило покой телевизионного мэтра, не мог понять и он сам: ни гостей, ни родственников в доме не было, сторож, он же истопник, он же старший по хозяйству, Василий спал в своей избушке, и значит, в доме стояла тишина… Да и голова шумела совершенно привычно, без хулиганства.
Михаил сел на постели, почесал небритую щеку, посмотрел на голые ступни, пошевелил пальцами и понял, что сон прошел бесповоротно, и никакие средства не заставят его вернуться.
— Однако,— пробормотал Михаил и еще раз почесал небритую щеку,— это уж совсем никуда не годится: не спать в законные выходные.
