Газета День Литературы - Газета День Литературы # 121 (2006 9)
Врут, наверно.
– Врут! – прищурясь, продолжал смотреть на меня дядя Саша. – Отрабатывают деньги капиталистов. Ты мне веришь?
– Верю, – отвечали мои губы, мое горло. Кому же еще верить, как не обладателю двух орденов Боевого Красного знамени, ордена Звезды и десятков медалей, кто по рассказу моего отца, переправил в свидетельстве о рождении 1925 на 1923, чтобы попасть на фронт. Когда военврач с сомнением глянул на подростка, мол, не слишком ли хлипкий, дядя Саша подпрыгнул и в воздухе вихрем перевернулся и приземлился на ноги и честь отдал! Отец к тому времени был уже в частях, но если бы оказался в селе, ни за что бы не отпустил младшего братишку в пекло...
Как не верить человеку с таким взглядом, у которого пульс девяносто и даже сто, который живет, как горит. Приехав к нам в родную деревню из города, он за месяц отпуска столько полезного делает для нашей семьи, для соседей, для колхоза: поднимет ворота при въезде в нашу Разгуляевку, договорится и приведет на случку знаменитого жеребца с медалью из соседнего колхоза на наш загон, прибьет доски на протекающую крышу школы, выкопает новый колодец, потому что прежний заилился, да и мусора туда много накидали нерадивые мальчишки. А еще он обязательно устроит гонки без сёдел на самых быстроногих лошадях колхоза по лугу, и сам выиграет приз – подхватит с травы растопыренными пальцами расписной платок самой красивой девушки села. А еще он поиграет с детьми в войну, побегает с нами по холмам и оврагам, гукая, изображая выстрелы, а потом покажет класс стрельбы из ТОЗовки, которую всегда возит с собой.
Сверкающий черный маслянистый ствол... гладкое деревянное цевьё... насечки на боку приклада... прицельная колодка с движущейся планочкой – можно поставить на 50 метров, можно на 100... О, с каким трепетом я брал в руки это оружие! С каким восторгом я разглядывал тонкие, медового цвета патроны со свинцовыми пульками...
– Дядя Саша, а на охоту нынче пойдешь?
– Я, – по-немецки отвечал мне дядя Саша, горделиво вскинув голову. Да, я забыл сказать, у него и нос особенный – с горбинкой, как у коршуна или орла. Почему-то у папы и у меня обычный, скромный… а ведь родня...
– А меня возьмешь?
– Яволь, – отвечал дядя Саша. И нарочно ломая русское слово, как если бы он был полуграмотный татарин, добавлял: – Канишно. Абазателно.
Поле чего весело хохотал...
Никогда не забуду эту охоту на уток. У нас в те годы еще мельница на реке была, жернова крутила, сотрясая гулом и рокотом воды берега, обросшие ежевикой. Перед плотиной стояла, подрагивая, зеркальная вода, во все стороны уходили озера и старицы, поросшие белыми купавками и камышом с тяжелыми веретенами. И сюда, конечно же, время от времени приводнялись стаи крякв. Прилетали они откуда-то с верховьев реки.
У дяди Саши не было бинокля, но рыжие глаза у него зоркие, как у нашей кошки Люси, которая может с места вдруг прыгнуть на стену и шаркнуть когтями невидимого для меня комара или мушку.
– Ага! – цедил из-за стола дядя Саша, втянув губы под усики-треугольник и сверкая глазами в сторону лугов. – Летят!
– Где?! – вскидывался я и выбегал на крыльцо. – Где, Шаех-абый?..
И мы бежали, старый и малый, мимо колхозной бахчи с наросшей капустой, размером с футбольный мяч, мимо старых ветел, по выжженной зноем стерне скошенного луга – я босиком, подпрыгивая, когда уколюсь, а бывший солдат в ботинках.
И чем ближе к кудрям ивняка, к рябине и ежевике, тем ниже пригибается дядя Саша, и я подражаю ему.
Вдруг слышу плеск – где-то совсем рядом на реке плеск – это утки... вот крякнула одна, вот закрякали сразу несколько других... какая радость! И вдруг с шумом и свистом, словно их пугнули, они взнялись и полетели прочь – низко, низко... уходят, уходят... даже отогнутые назад лапки видно... Что-то почуяли?
– Падаем! – прошипел дядя Саша, и мы рухнули, разгребая ветки еремы. Прямо перед моим ртом – сизая, туманная ягода ежевики, я ее беру дрожащими губами. Сердце бешено колотится, ягоду не могу проглотить.
– Вернутся... – щерит зубы дядя. И подтягиваясь, ползет по-пластунски к воде, к кочкам рогоза, к розовым его цветам, к белым кувшинкам с округлыми тарелками листьев, распластанными по воде.
Я локтями уже в воде, неловко булькнул – дядя Саша сердито оглядывается... Тишина.
Охотник, медленно развалив перед собой стволом винтовки стену камыша, изготовился и замер.
Комар лезет мне в ухо, а другие два крутятся возле носа. Но руки мои заняты – я на них упираюсь, если я освобожу их – лягу грудью в черную воду. А между тем пальцы мои в тине наткнулись на что-то шевелящееся, от страха и брезгливости я выдергиваю со чмоканием одну руку и шепчу:
– Дядя Саша, тут раки, да? – Я неплохо плаваю, я неплохо рыбу ловлю, но боюсь всего невидимого, живущего в иле: пиявок, волосоподобных существ, червей.
– Летят, – свистом губ отвечает, толком не расслышав меня, охотник.
И правда, утки, кажется, возвращаются. Сделали круг, чуть выше зеленых зарослей, и вот, не завершив второго круга, вытянув "шасси", посыпались на воду. И молча, умиротворенно закачались на сверкающей поверхности.
Дядя Саша огладил двумя пальцами свои ворошиловские усики и явно изготовился стрелять, хотя расстояние до цели неблизкое – метров семьдесят. Может, поближе подплывут?
К моему восторгу, одна неожиданно приблизилась и замерла на воде боком к нам. Почему же дядя Саша не стреляет?! Вот же мишень!
– Дядя Саш!..
Он в ответ только дернул щекой: не мешай.
Вот серая уточка совсем уж близко... ну, почему, почему дядя Саша не стреляет??? Он боится не попасть? Тут и я попал бы.
Гребя желтыми перепончатыми веслами, птица вновь отдаляется. Эх, ты, дядя Саша! Упустил! Ну, стреляй хоть в кого.
В эту минуту охотник полуобернулся и, отлепив палец от спускового крючка и разогнув, показывает: видишь? Что он хочет сказать? Тычет то вправо, то влево.
И вновь приник к ружью.
И хлесть!.. Две уточки в середине стаи уронили головы и закружились на воде. Третья лихорадочно, тряся крылышками, помчалась сдуру прямо к берегу, а остальная стая с шумом и стоном вновь заторопилась на разбег и взлет... Но вот и утка, которая бежала к нам по воде, наконец, оперлась о воздух и поднялась, и улетела...
– Иди, доставай, – хмыкнул дядя Саша, – если раков не боишься.
Слышал он, слышал мои слова про раков, заряжает ружьем очередным патроном.
– Ах, не получилось!
– Что не получилось? – спрашиваю я, раздеваясь и входя по колени в помутневшую воду.
– Я же тебе показывал. Почему выжидал? Хотел поймать момент, когда шеи трех уток совместятся. Не получилось. Только две попались на линию...
Нужно ли говорить, как хвалили нас женщины. Моя мама сразу же бросила упрек отцу:
– Шаих только немного моложе тебя, а смотри – как юноша. А у тебя пузо, как у секретаря обкома.
Отец страшно обиделся, отказался есть утку. С трудом уговорили. Уговорил дядя Саша:
– Ты, Соня, напрасно на него. Он лучше меня стреляет. Но ему нельзя бракорьерничать – он тут в колхозе не последний человек, а я приехал-уехал.
Тетя Альфия – коротко Аля – своего мужа, конечно, похвалила, но, как всегда, с легкой насмешкой.
– Если бы вы так на войне стреляли, до Москвы бы немец не дошел.
В ответ на это обвинение, звучавшее, надо полагать, не раз и не два в их жизни, дядя Саша зубами скрипнул, но сдержался и только руки поднял:
– Яволь, яволь... их хенде хох...
После знаменательного обеда мы с ним пошли подремать на сеновал. И там вновь состоялся разговор про усы, чуть забавный, но неожиданный по своей глубине.
Я думаю, братишка, ты уже понимаешь: настоящий мужчина должен носить усы, – начал, потягиваясь и вдыхая запах высохшей травы, дядя Саша. – Именно усы! Это не просто украшение. Они как маленький зонт – чтобы никакие сопли в рот не попадали, ни при какой погоде. И они как маленький раздражитель – чтобы женщины любили. Им нравится, я знаю.
– Что ты там ерунду городишь? – послышался снизу, со двора голос проходившей мимо тети Али. Вряд ли она в точности расслышала слова своего мужа, но она знала, о чем он может говорить после хорошего обеда. – Я тебе всю жизнь говорю – сбрей ты их! Ворошилова давно разоблачили.
