Александр Фитц - Утро в раю (очерки нашей жизни)
Дик вспомнил, что нюх у неё, как у Жана-Батиста Гренуя[57], причём даже во сне, и пить водку ему расхотелось. Не то чтобы он испугался жениного нудения или упрёков — просто не хотелось выглядеть слабаком, причём в собственных глазах. Да и к алкоголю, если честно, Дик всегда был равнодушен. Иное дело женщины. Но здесь, в Германии, да ещё с его статусом и запретом на работу какие могут быть женщины?
Вздохнув, Дик снова стал размышлять о том, как бы ему выпутаться из ситуации, когда ты вроде и не ты, а невесть кто, для которого нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего. Уповать на чудо он устал, хотя священник Сибелиус, с которым беседовал накануне, сказал, что молится за них и им тоже хорошо бы молиться и верить, что всё образуется. И ещё отец Сибелиус вспомнил времена, когда переселенцам в Баварии жилось ещё более тяжко: не было работы, не было жилья, не было еды, плечи людей давила огромная контрибуция. В некоторых районах местные крестьяне встречали их с вилами наперевес, мол, сами голодаем, а тут вы ещё прёте[58].
А разве спрашивают согласия у выселяемых, когда проводят этнические чистки? Вот и очутились в Баварии и других западных землях Германии двенадцать миллионов немцев из Силезии, Восточной Пруссии, Судетской области, Югославии.
Надежда уснуть окончательно исчезла, словно осенний туман с верхушки Кубика[59], когда со стороны китайской границы над Майли-Саем возникало солнце.
Спустив ноги с кровати и угодив точно в тапочки, Дик, накинув халат, побрёл на кухню. Не включая свет, приник к окну, выходящему во внутренний двор их пятиэтажки, и упёрся взглядом в ночь.
«К сожалению, герр Дик, помочь мы вам не можем, — в сотый, а может, в тысячный раз вспомнил он слова чиновника биржи труда. — У вас нет разрешения на работу. Может быть, разумнее вашей семье возвратиться на родину в Киргизию?»
«Киргизия — не наша родина, а место, куда были сосланы наши родители и где мы родились», — ответил ему Дик.
«Это, к сожалению, эмоции, а я руководствуюсь законом», — нагнав на лицо грусти, сказал чиновник.
«Благодарю за вашу заботу, — поднялся со стула Дик. — До свидания».
«До свидания», — облегчённо выдохнул чиновник, и ещё минуты две неотрывно смотрел на дверь, за которой скрылась плотная, немного сутулая фигура 55-летнего Дика.
Он искренне не мог понять этих «русских», переехавших в Германию и упорно называющих себя немцами. Наверняка им жилось бы легче, если бы они считали себя киргизами, казахами, украинцами, то есть теми, откуда приехали и где родились. Да и власти относились бы к ним мягче. А вообще он где-то читал, что Киргизия — это вторая Швейцария. И почему бывший функционер Дик так уцепился за Германию, для него было загадкой. Ведь Швейцария ничем не хуже Германии. Уж что-что, а это он знал.
Дик же, медленно шагающий в сторону своей квартиры на Кимзеештрассе, тоже размышлял о местных немцах, точнее о местных чиновниках и решениях ими принимаемых, и никак не мог найти разумного объяснения почему его, рождённого от двух немецких родителей, отказывались признать немцем. Правда, в решении, вручённом ему в переселенческом лагере в Нюрнберге, было сказано, что этот отказ мотивирован его причастностью к тоталитарному коммунистическому режиму, существовавшему в СССР.
Но это же полный бред: за три года, что работал заворгом в Майли-Сайском горкоме партии, лишить человека национальности! А со статусом иностранца он, согласно другому закону, лишён права на работу. И Марта тоже лишена этого права, ибо, как объявил позже судья, состояла в браке с партфункционером.
Четыре раза обращались они в суд, пытаясь доказать, что как родились, так и остались немцами и четыре раза им в этом отказывали. Цирк! Паноптикум! Непреодолимая гранитная стена!.. И хотя древние говорили: «Измени то, что можешь изменить, и смирись с тем, что изменить не можешь», Дик никак не желал покоряться, усматривая во всём произошедшем величайшую несправедливость. Надо же, размышлял он, генсек КПСС Горби — лучший немец, член политбюро Ельцин — почти родной брат, а я и не немец и не.
Неожиданно громкий вопль кота заставил его вздрогнуть, а заодно прервал череду грустных воспоминаний.
— Паразиты, — пробурчал Дик, и было неясно, кого он имеет в виду: котов, устроивших любовные игры под окнами или чиновников, отказывающихся признать его немцем. Скорее всего, и тех и других, хотя к котам, несомненно, относился лучше.
Прижавшись щекой к стеклу и задрав голову Дик, попытался увидеть небо. Это чтобы узнать, какая будет погода. Если есть звёзды, то хорошая. По крайней мере, с утра. Если нет — пасмурная. Хотя какое это имеет значение? Пасмурная даже лучше, а вселенский потоп — вообще прекрасно. Может быть, он смоет здания суда, а заодно городской управы и биржи труда, где хранятся папки со всей этой гнусной белибердой, лишившей его сна и жизненного равновесия.
— Черт! Дьявол и ещё раз черт! — ругнулся Дик, злясь, что никак не может отогнать эти вцепившиеся в душу мысли. Нужно непременно заняться спортом, подумал он, физические нагрузки помогут. Наверняка помогут.
Дик включил чайник и побрёл в ванную сполоснуть лицо. Но по пути забыл, зачем туда пошёл (такое случалось с ним в последнее время), а когда вспомнил и, открыв кран, глянул в зеркало над раковиной, то едва не лишился чувств. Прямиком, что называется глаза в глаза, на него взирал. Карл Маркс!
— Мама родная, — прошептал Дик, прижав правую руку к бешено забившемуся сердцу, а левой вцепившись в край раковины.
Какое-то время он молча рассматривал бородатую физиономию основоположника, неожиданно и совсем не к месту вспомнив, что в 1849 году того выслали из Пруссии во Францию за коммунистические «Манифест» и прочие фокусы. Потом осторожно дотронулся до зеркала и понял, что оно заклеено бумагой.
«Сашка, — догадался Дик. — Точно, Сашка».
— Ну, погоди, — прорычал он, — я тебе покажу, как над дедом шутки шутить.
Изображение Маркса, перенесённое на лист бумаги с помощью компьютера, внук (а кто ещё?!) прикрепил к зеркалу скотчем. Причём умудрился сделать его немного выпуклым. Поэтому и эффект (прибавьте неожиданность) был ошеломляющий.
Размашистым шагом Дик вошёл в зал, где на диване спал внук, и включил верхний свет. Сашка даже не шелохнулся.
Какое-то время он молча смотрел на него, чувствуя, как обида и злость медленно оседают.
— Засранец, — пробурчал Дик и, тяжело вздохнув, выдвинул ящик серванта, достал из него несколько листков писчей бумаги, авторучку, металлическую коробку из-под печения, в которой хранил документы, и щёлкнул выключателем.
Потом возвратился на кухню, заварил чай и, проведя ладонью по столу — нет ли крошек или липких пятен, опустился рядом на стул. Отхлебнув глоток зелёного, круто заваренного чая, он придвинул бумагу и в левом верхнем углу аккуратно вывел своё имя, фамилию и адрес. Немного подумав, ниже написал: «Канцлеру Германии доктору Ангеле Меркель».
Отхлебнув ещё чая, Дик стал размышлять с чего начать, хотя бессчётное число раз уже обдумывал это своё послание. Иногда, как ему казалось, оно получалось слишком жалобным, иногда грубоватым. А вообще ему хотелось сказать многое, но при этом уложиться максимум в две страницы, и ни в коем случае не повиливая хвостом и не теряя собственного достоинства.
Конечно, это он приехал в Германию, а не местные немцы прикатили к нему. И поэтому выдвигать какие-то требования или ставить условия было бы наглостью, но спросить, почему ему отказывают в праве называться немцем, а значит получить, как и остальные переселенцы, гражданство ФРГ, он может. Ещё он никак не мог понять, в чём его вина? В том, что в 1986 году ушёл из сурьмяного комбината, где работал начальником смены, и стал инструктором Майли-Сайского горкома партии? А может, в том, что через год согласился возглавить орготдел этого самого горкома? Наверное. По крайней мере, именно это ставят ему в вину, называя партийным функционером и пособником тоталитарного режима. Да, но как в таком случае быть, например, с комфортно поселившемся в Кёльне бывшим советским контрадмиралом, Героем Советского Союза Адольфом Теслером? Об этом чуде с кортиком на боку и гирляндой орденов вперемежку с медалями на груди Дик читал в местных газетах.
Что потерял адмирал в Германии? Зачем и на кого бросил свой корабль, матросов и родной Санкт-Петербург? Почему и на каком основании ему начислили здесь пенсию, оплачивают квартиру, медицинскую страховку и т. п.? Или взять живущего в Берлине Владимира Острогорского, а может Островского, выпустившего в 1985 году в московском издательстве «Искусство» книгу с лирическим названием «Осторожно: „Немецкая волна“» в серии «Империализм: события, факты, документы». В «прошлой жизни» этот «скрытый диссидент», как он себя представляет, вначале работал на московском радио, специализируясь на том, что отговаривал российских немцев переезжать в Германию. Затем возглавлял немецкую редакцию на Иновещании Всесоюзного радио, объясняя радиослушателям ФРГ, Австрии и ГДР, что хуже капитализма ничего нет и быть не может и, зашибая за это по две тысячи рублей гонорара в месяц. То есть ужасно притеснялся, ибо наверняка мечтал горбатиться не у микрофона, а радостно трудиться на сурьмяном комбинате в Май-ли-Сае, получая максимум 200 рублей. Но не получилось, и поэтому эмигрировал в Германию, где был принят на полный пансион, обласкан и теперь время от времени выступает в печати с рассказами, как в Москве его заставляли клеветать на Германию, местные законы, порядки, наступая на собственную совесть.
