А. Поздняков - Антивоенный синдром или Преданная армия
Сегодня, когда девятилетний афганский поход перестал быть суровой действительностью жизни, он становится наконец действительностью духовной: начинается осознание афганского опыта. Не только теми юношами в солдатских бушлатах и с недетским выражением глаз, что запомнились мне в ночном вертолете, летевшем из Шинданда в Герат, но и всей страной. Можно было бы сказать, что пришло время литературы, театра, кино, если бы на протяжении всей войны журналистика достаточно подробно освещала ход военных действий и быт людей на войне. Мы же лишь теперь начинаем по-настоящему узнавать о перипетиях этого похода. То есть осознание, осмысление начинается почти одновременное простым узнаванием: естественно, возрастает поэтому ценность самых простых и бесхитростных свидетельств об этой войне — писем, дневников, воспоминаний. Ныне эти свидетельства — не основа и подспорье для создания художественных произведений, мемуарная литература создается вместе и рядом с художественной. Профессиональные писатели, в любом случае лишь приезжавшие (даже и часто) на войну, пытающиеся понять ее, исходя из своего жизненного и литературного опыта, взаимно дополняют ветеранов-мемуаристов, пробующих понять жизнь и литературу через свой военный опыт. В одной статье нельзя объять необъятное, поэтому я остановлюсь лишь на немногих — чрезвычайно показательных, по-моему, примерах.
В 1989 году увидели свет (в двух номерах «Знамени» и в «Новом мире») короткие рассказы-воспоминания 28-летнего ветерана афганской войны Олега Ермакова — самое, пожалуй, интересное явление этого рода. Первые его литературные опыты воспринимались (и видимо, писались) просто как документальные зарисовки-очерки о неизвестной войне. Когда автор пытался писать «художественно», то, подобно многим, не выходил за пределы упрощенно понятой традиции Э.-М. Ремарка и Э. Хемингуэя (иногда опосредованной — через «Вот пришел великан…» К. Воробьева). Но последние рассказы О. Ермакова в «Знамени» указывают на несомненное литературное дарование, на психологическое чутье начинающего писателя, не избегающего самых сложных (во всех смыслах) тем и сюжетов.
Женщина, ждущая близкого возвращения любимого с войны, а вместо этого получающая похоронку: «сереющую кожу лица порвали морщины, на виске вспучилась жила, под глазами расплылись темные полукружья, — женщина с обезьяньим лицом вскрыла конверт» («Занесенный снегом дом»). Безрадостная пирушка в городском сквере нескольких молодых бравых ветеранов полковой разведки, по пути из Афганистана домой застрявших в Ташкенте без билетов, — мгновенно забытых и правительством, и военным командованием («Пир на берегу фиолетовой реки»). Наконец, тяжелый поиск общего языка между молодым новобранцем-православным и воспитанными в добротном атеистическом духе сержантами («Зимой в Афганистане»). Вот о чем, в частности, пишет Олег Ермаков. Пишет сухо, чисто сюжетно, словно карандашные наброски делает. Лишь пытаясь время от времени (и все более успешно) превращать репортажную графику в жанрово-психологическую живопись. И рука его бывает удивительно точна и тверда. Как, например, в описании в «Пире на берегу…» встречи новобранцев и «дембелей» в кабульском аэропорту: «…как бы грубо и бесстыдно они ни матерились, как бы ни хмурились и ни ерничали, было видно, что новобранцам страшно и что они и сами недоумевают, как это они будут делать два года то, что делали эти загорелые усатые мужчины в фуражках и кителях со значками и медалями».
Существенно иной об рае войны возникает в новых рассказах известного писателя Александра Проханова, вышедших в начале 1989 года сразу в нескольких изданиях («Москва», «Литературная Россия», «Наш современник», «Молодая гвардия»). Профессиональные литераторы увидели здесь какого-то другого, действительно нового Проханова, но и широкий читатель, смею думать, запомнил эти рассказы. Кажется, что автор словно впервые вздохнул полной грудью, высказался «как на духу».
А. Проханов не столько рассказывает о войне, сколько пытается впечатать в память и душу читателя резкие, влажно-яркие, цветные образы военных трудов и дней: «Он увидел вдали в зеленке малую малиновую вспышку, словно зажгли сигарету. Из этой точки метнулась вперед легкая желтая нить. Оборвалась и исчезла. И через секунду над заставой на фоне черной горы рванул жаркий огненный клок, будто лопнул шар света, и дунуло по земле, по каменным строениям, по пустым цистернам секущим громом и свистом» («Кандагарская застава»). В его новых рассказах почти отсутствует публицистичность, зато много живописности и прямой эмоциональности, почти чувственности (заставляющих вспомнить — одновременно — Верещагина и Дали). Внимательный глаз писателя, вглядывающегося в войну, замечает, оказывается, такие подробности природы и быта, на которые не обратит должного внимания ни утомленный рутиной ветеран, ни прилетевший на несколько дней в действующую армию журналист (сам Проханов в течение всей войны проводил в Афганистане по нескольку недель в год и в Кабуле не отсиживался). Потому, возможно, столь достоверно выглядят и долго будоражат память читателя персонажи этих рассказов, несмотря на откровенную и намеренную «художественность» литературного стиля А. Проханова.
Кого только нет в их галерее! Начальник разведки, привычно и профессионально воюющий в чужой ему «средневековой Азии», и влюбленный в эту Азию молодой переводчик-востоковед в офицерских погонах («Мусульманская свадьба»). Случайно оказавшийся в плену и страшно изуродованный прапорщик-интендант, до этого как сыр в масле катавшийся («Родненький»). И интендантский же подполковник-трудяга, не позволяющий своей охране убить захваченного ею в плен «духовского» минера («Бабушкина гора»). Юный солдат из спецназа, впервые попавший в пылающую войной пустыню ив московской профессорской квартиры («Караван»), и умудренный боевым опытом командир взвода, оберегающий дорогу («Кандагарская застава»). А еще — афганцы: офицеры правительственной армии и мятежники, мусульманские интеллигенты и безграмотные крестьяне — друзья, соседи, враги.
Ясно, что воспоминательная проза ветерана ценна именно безыскусной простотой и достоверностью. От профессионального же литератора ждешь осмысления (необязательно логического, рассудочного, но художественного, литературного) войны в целом — не столько истоков (это обязанность, скорее, историков и политологов), сколько ее течения и следствий. Именно поэтому А. Проханов — одна из ключевых фигур в «афганской» прозе.
Я сам не часто готов согласиться с его мнениями и объяснениями. Но не могу не оценить его постоянное страстное стремление проникнуть в заповедный смысл н этой войны в частности, и жизни и смерти вообще. Отсюда, мне кажется, его стиль: прозрачно-голубое азиатское небо, песок и пыль, кровь и мертвые тела, автоматные очереди и разрывы снарядов, геометрия мусульманской архитектуры и воспоминания о российских заснеженных просторах, все — рядом и вперемешку. (Но это не абстрактный экспрессионизм, а мозаика — с четким, выверенным рисунком в основе.) Отсюда и его синтаксис — нервный, упругий, напряженный, так сказать, исступленно-романтический.
«Батурину вдруг стало страшно. Он испытал почти ужас. Цепенящее, пронзившее грудь, остановившееся в сердце знание. Будто холодный свет звезд вошел в него тысячью тонких игл, впрыснул холод и смерть. Он вдруг понял, узнал, что будет убит. Непременно будет убит на этой войне. Не сегодня, не завтра, а позже, но будет убит. И оно, это знание, прилетев от звезд, замерло в нем. Он стоял, не в силах просить о спасении» («Мусульманская свадьба»).
Война и культура, солдат и художник, лед и пламень — что может быть противоположней? Но именно здесь, на границе мысли и смерти, искусства и разрушения, только и можно если не понять философию войны, то хотя бы ощутить, почувствовать ее духовный смысл.
Наши афганские ветераны не похожи ни на европейское «потерянное поколение» 20-х годов нынешнего столетия, ни на американское послевьетнамское «потерянное поколение» (как нам их представили литература и кино). Они деятельны и целеустремленны (как правило— хотя нет правил без исключений). Почему? Вместо разочарования, уныния, пацифизма (ведь само правительство открещивается, как может, от этой войны) — сознательный патриотизм и гордое сознание своей причастности традициям русской (!) армии. Почему?
Таких «почему» много. И найти ответы на них без обращения к литературе об афганской войне (два не противоречащих, но взаимодополняющих полюса ее — те же О. Ермаков и А. Проханов) нельзя. Не получится.
IIАрмия, в том виде, в каком она существует, — это книга, которую полезно открыть, если хочешь узнать человеческую природу; там поневоле соприкасаешься со всем — и с самым низменным, и с самым возвышенным…
