Николай Никонов - След рыси
Так длилось не менее получаса — кот то бросался вперед и летел по снегу, казалось, не касаясь его поверхности, то припадал, кидался в стороны, и летчики то ли не могли попасть, то ли дурачились и потешались — все может быть, пока некто старший, видимо, приказал прекратить забаву, и зеленая патрульная машина понеслась в сторону, а кот был уже в лесу, бежал под его надежным кровом. Впрочем, бежал он, пошатываясь, хрипя и задыхаясь…
Почему люди считают, что животное не может точно так же задохнуться от бега до колотья в боках, до тьмы в глазах, до обморока и шока… Третьи сутки кот был без пищи, ел только сухую траву, с которой его тошнило почти тотчас же, как наедался, да и можно ли наесться сухой травой? В чаще кот лег, забился под широкую полусваленную ветром ель и долго приходил в себя, вздрагивал, хрипел, потом наскоро вылизался, привел в порядок шерсть, выкусал мерзлый лед и снег в подушках лап и между пальцами. Когда он снова вылез из-под ели и двинулся дальше, все его органы чувств — слух, зрение, обоняние, осязание и даже вкус — сложились в один непонятный и неизвестный людям сверхчуткий локатор, и кот быстро обнаружил то, что искал…
Белые, похожие статью на тетеревов птицы, лишь более толсто и плотно покрытые пером, копались в снегу на моховом болотце, к которому, как опять написал бы сверхсовременный писатель, «вывел хищника инстинкт поиска, получив зрительную и звуковую информацию», А проще, кот услышал этих птиц и тотчас представил их — раньше они водились в болотистых сосняках по краю его леса. Это были белые куропатки, и он хорошо помнил их дикие гогочущие голоса, шумный взлет и токовища этих птиц. Весной они меняли белое перо на странное бело-рыжее и не отходили далеко от весеннего кормового болота с бордовым крапом сладкой подснежной клюквы и по талым и тоже рыже белым кочкам. Кот мгновенно понял, что куропатки заняты поисками еды, куропаточьей травы, мха или клюквы, глубоко ушли в разрытый снег и, значит, подкрасться к ним будет нетрудно. Это было действительно не трудно для такого великого охотника. Припадая в снег, приникая к нему, змеисто ползло легкое голодное тело, куропатки не замечали ползущую рысь, по-прежнему рылись в снегу, поклевывали, и вот тело рыси замерло, подобралось, напряглись мускулы, приготовились когти, прижались уши, казалось, кот сократил свое тело вдвое, сжав его в ком, через мгновение, как серый призрак, он взвился над птицами и совершил невозможное: поймал сразу двух — одну четко схватил зубами, другую сбил лапами на взлете… Две куропатки — более чем достаточно для того, чтобы восстановить потерянные силы. Урча и дрожа от голода, он наспех съел сперва одну, не оставив ничего, кроме крупных перьев, затем уже, ощутив, что пища начинает греть и пополняет в нем нечто, почти исчезнувшее, почти прерванное, кот принялся за вторую горячую птицу. Он урчал уже по-иному, ел не спеша, тщательно, с разбором, с хрустом-треском разгрызал каждую кость, выщипывал и откусывал крупное перо и толстый, белый, густой пух.
Через неделю все более уверенным шагом кот шел уже в предгорьях густым, невысоким и местами исчезающим лесом. Не слышалось уже ни гула машин, ни треска тракторов, ни запахов человека и его жилья. Пищи стало попадаться больше, он ловил толстых пятнистых хомячков-леммингов, сгонял куропаток, вспугивал зайцев. Начинался нетронутый Север, бесконечные горные цепи, невысокие, с чахлым редкостоем, с плешинами каменистых гольцов, а дальше пошли и вовсе горы, как остроконечные лысины, упертые в низкое, вечно пасмурное небо. Здесь был Север. Было темно. Дни, едва и трудно занимаясь, с непонятной для кота быстротой переходили в светлую северную ночь. Ночи же были несравненно светлее и мглистее черных лесных ночей, небо, почти никогда не свободное от туч, отражало снеговой свет, было пасмурно-серо-белесым… Часто шел снег, непривычно густой и плотный, иногда он сыпался как ливень, иногда переходил в движущуюся, несущуюся по ветру массу. Ночью здесь летали белые филины, бродили белые лисички-песцы, кормились по низким березнякам щуры и чечетки, оленьи стада раскапывали и взрыхляли снег в поисках мерзлого мха и травы.
Север встретил кота такой пургой, что кот уже не был рад ей, как прежде, когда под метельным покровом подбирался к тетеревам и зайцам. Идти вперед было невозможно, снег и ветер валили с ног, и кот залег в снегу под защиту густого низкого стланика. Через сутки пурга стихла, и он упрямо двинулся дальше. Теперь кот шел по редколесью и гольцам, то поднимался на отлогие увалы и гряды, где вьюги до камня и дерна сдували весь снег, то спускался в ложбины — идти и здесь было легко, на уплотненном углаженном снегу едва отпечатывался его круглый легкий след. Инстинкт или разум временами останавливал кота, заставлял подолгу стоять в глубокой озадаченности, не в самом ли деле кот думал, куда идти, стоит ли двигаться вперед или вернуться? Вернулся бы… но опять нанесло по ветру голоса людей, дым и бензиновую вонь, запах еще чего-то такого же, отдающего нестерпимым запахом гнили и масляной густой жижи. Сворачивая далеко на подветренную сторону, обходя подальше опасное место, кот еще долго ловил обрывки запахов, голосов, дыма, стука машин, какого-то равномерного скрипа и с вершины гольца рассмотрел сквозь снег очертания чего-то высокого — там были вышки и факелы горящего газа.
Снова инстинкт толкнул его прочь, скорее и дальше от людей, к нехоженым хребтам, дальше от ужасных звуков. И уже почти исчез лес, тянулся лишь по течению рек, обозначая их русло, суживался лес, переходил в искривленное, вымороженное криволесье. Тут березки и елочки клонились к сугробам, подставляли ветру согбенные спины и, как старые старушонки в вечном поклоне, все глядели в ту сторону, где едва вставало, показывало мороженый край и тотчас тонуло в разбеленных туманах солнце. Ночь спускалась ледяная и долгая. А кот продолжал идти куда-то прочь от солнца, и оно вовсе скрылось, снега сделались глубже, ветер упорнее, горы превратились в холмы, и вот, перевалив какую-то уже несчетную гряду, кот вышел на открытую без конца равнину, по которой с гулом несло низовой снег. Это была тундра. Мамонтова степь. Кто знает, почему приходили сюда сложить кости многие животные на грани вымирания? Кто знает? Одна тундра. Если бы спросить эту тундру… Что знала она… Что видела? Какие табуны и какие стада паслись на ней и гибли в ней в теплые времена, какие гиганты пали в неравной схватке с пургой и Севером. Молчит всегда мамонтова степь, лишь изредка покажет людям то груду бивней, то обломки рогов и костей, озадачит, и опять молчание.
И точно пришедший к последнему пределу, кот стоял, жмурясь от снега, облепленный, заносимый им, вихри крутились у его лап, выстилая воронки, толкало и пошатывало, заставляя переступать, и кот понял: нет пути, нет леса, без которого не мог он жить, — дальше один только снег и ночь. Кот боялся открытых пространств. Опасность сильнее его смелости чудилась ему. Долго стоял он, вздрагивая и спиной и хвостом, и вот решился, повернул назад, на свой след, и еще неделю возвращался гольцами до пояса лесов. Снова кот отощал до последней возможности. Не знал, что чем глуше приходит на север зима, тем больше исчезает из тундры все живое, отлетает, уходит, откочевывает. Сдвигаются к лесу стада оленей, за ними песцы, волки и росомахи, улетают куропатки ближе к зарослям рек, и туда же идут зайцы и мыши. Одни лемминги ведут на месте свою скрытую подснежную жизнь, но, бывает, и они сдвигаются, уходят куда-то неисчислимыми стаями. Но все-таки жизнь была. В таловых зарослях у безымянной речки кот выследил зайца, насытился, забрался в еловую плотную глухомань и расположился на лежку. Он спал долго, может быть, не один день, ведь пока выходил из тундры, спать почти не приходилось, и он дремал на ходу. А тут и во сне, видимо, вспоминалась ему та темная равнина, вой ветра, ледяные валуны гольцов — кот вздрагивал, тряс ушами, урчал и стонал…
Если бы не морозы и ночь, кот. наверное, остался бы здесь. Снега здесь шли чаще и были урывисто-густы, вьюги по-северному упруги, а пиши в теплую погоду попадалось куда больше, чем в его родном лесу. Если б не мороз… Кончал дуть теплый и сильный западный ветер, прекращалась пурга, и сразу, точно по чьему-то грозному мановению, мгновенно чернело и отдалялось небо, накапливалось, уплотнялось звездами, становился виден весь безмерный космос, все его звездные дороги, и мороз, неподвижный, стягивающий и сжимающий, обездвиживал и жег, казалось, вымораживал все живое до ноющего стона. Трескались деревья, лопался лед на промерзлых речках. Как стекло, становились ветки и сучья, как железо, звенел, шуршал и резал лапы снег. Кот обмерзал, мороз прохватывал легкую, не по северу шубу, приходилось греться на бегу, но самое страшное в морозы — голод. Пропадали куда-то зайцы. Отсиживались в снеговых норах. Не выходили из-под снега куропатки, замирали и прятались лемминги. Оставалась последняя надежда — олень. Но не были они охотой кота. Лишь обезумев от голода, мог он броситься на оленя и на лося… И олени не часто попадались тут и, если проходили, непременно стадом. Несведущий считает оленя и лося беспомощными животными. Что, мол, они могут противопоставить хищнику? Напрасно считает… Такому бы и попробовать поймать оленя руками, про лося и говорить не приходится… Никогда не сдаются они без борьбы, возят и бьют противника, у лося на это есть страшная лосиная сила, скорость, копыта. Олень же немногим уступает лосю, а превосходит его быстротой, еще тем, что оленей всегда много — напади на стадо — разнесут, истопчут, не дадут подступиться… Но что если голод уже нестерпим?
