Газета День литературы - Газета День Литературы 8 (1998 2)
Похохатывал на кухне Бондаренко, блестя очками. Его распирало от счастия, что их не догнали, не обратали вязками, не оковали браслетами. Постоянно вздыхал Нефедов, болезненно морщился: "Где-то в Москве жена. Что с ней? Она же ничего не знает про меня". Сейчас он видел лишь семью, и все пережитое отступало, тускнело.
Сообщили по телевизору: "Арестован Проханов".
"Го-го-го, — смеялся Бондаренко. — Слышь, Проханчик, они тебя сцапали, а ты тут водку жрешь".
"Тут моя тень…"
"Может, и тень, но она ест и пьет, — смеялся Бондаренко. — Нет, я им не дамся. Я не свинья, чтоб самому на убой…"
"Каждый русский хоть однажды бывает в бегах, — сказал Проханов и просветлел. Он не мог глядеть без улыбки на своего безунывного друга. — Кто в душе, кто в мыслях, кто наяву. В бегах созданы все мифы и лучшие идеи, выковалась душа народа".
"Вот и побежим в лес, выроем землянку, станем жить. Слышь, Личутка, давай за грибами, а?"
Бондаренке не сиделось.
"Какие сейчас грибы? Октябрь на дворе, — пытался я остановить. — С дороги, устали. И что за грибы? Одни шляпы?"
"Вот шляп и нажарим с картошкой. Да под водочку. Куда лучше, а? Прохан, ты-то как?"
Бондаренко расталкивал друга, тормошил его, не давал устояться и закаменеть в груди той каше из сомнений и тревог, что не отпускали Проханова. Сейчас нужно было пить, петь, буянить и шляться по лесу. Хотя Володе с его-то больным сердцем и было всех труднее пересиливать тягости; но он не давал себе послабки, чтобы не стать обузой.
И потащились мы в боры, на рассыпчатые, хрустящие под ногами белесо-розовые мхи, где давно ли толпились многие стада маслят и козлят, белых и сыроежек, а сейчас лишь тонкой прохладой сквозило из-под обвисших колючих подолов, и никто оттуда не скакал в коробейку. Только мухоморные зазывистые свечи, слегка пожухлые от утренников, светились на каждой лесной кулижке.
Но ведь на охотника и зверь. Бондаренко прямо из-под земли выцарапал грибов на жаровню: и верно, что наскребли корзину огромных маслят-перестарков, уже обвисших, сомлевших, полных воды. Так, одно название, что гриб. Воистину, лешачья еда. Да и что тужить? Гриб да огурец в брюхе не жилец. Лишь бы охотку сбить.
Любопытно было смотреть на этих лесовиков, прибежавших из зачумленной столицы. Задыхающийся от астмы поэт, с разбитым сердцем критик и прошедший Афганистан и Чернобыль прозаик, натянув обтерханные фуфайки и резиновые сапожонки, сразу опростались, потеряли городскую выправку, превратились в деревенщину, в простых русских мужиков. Так что же заставило их быть в самой гуще противостояния? — да лишь любовь к Отечеству. Они не добивались ни почестей, ни славы, ни наград, но лишь из поклонения национальному древу хотели помочь русским избежать нового тугого ярма, которое по своей гнусности могло стать куда хлеще первого…
Вернулись в избу. По лицу Проханова мазнуло розовым, что-то поотмякло внутри, он стал слышать нас, часто улыбаться. Бондаренко поставил на костер ведерный чугун, почистив, загрузил грибы, настрогал картошки. Получилось этого непритязательного солдатского кулеша на целую роту. Воистину непритязательная, самая походная лешева еда, о которой в городах не слыхать.
"Не съедим ведь", — засомневался я, собирая на стол.
"Съедим!" — самоуверенно возразил Бондаренко.
Я вытащил из запечка флягу с молодым ягодным вином. Зачерпывали из бидона кружками, каждый сам себе целовальник. Веселились, как в последний день на земле. Проханов сдался первым, в валенках полез на русскую печь, недолго гомозился там и уснул, как убитый. Длинные ноги, не умостившись, торчали, будто деревянные.
Утром, проснувшись, увидали липкие лужи вина на полу, остывшие, серые, как резина, остатки грибов в чугуне. Эх, не одолели! Но уже не пилось — не елось. Сидели у телевизора, напряженно ждали вестей. Из Москвы плели несуразное, болванили Русь, заливали помоями. Сообщили, что поймали Анпилова. Показали и его со скрученными руками, какого-то маленького, жалкого. Даже снимая его, лакеи угождали своим хозяевам, сладострастно хихикали: вот-де у вас, русского быдла, какая участь…
И неужель это организатор московских народных полчищ, затопивших Москву и готовых пойти на Кремль. Оружия они просили, оружия, а им сунули лишь ворох сладких обманных словес, с пустыми руками погнали брать "почту, телеграф". Но ошибся случайно оператор, показал лицо Анпилова крупным планом: глаза спокойные, чуткие какие-то, но глядящие в себя. Нашли атаманца под Москвою в деревенской избе на чердаке: выдал сосед просто из интереса. Замутили несчастному голову.
Проханов свесил голову. В фуфайке, надломленные руки: будто уснувшая птица. Что-то меня толкнуло за язык, и я без задней мысли вдруг воскликнул с горечью в сердце: так жалко было Анпилова с туго заведенными за спину руками:
"Эх вы, воители! Пошли в бой голоручьем, без штыков, без связных, без явок, без укрытий. Плохо вас, партийных, учил батько Ульянов. Да и что в деревню прибежал Анпилов? Спрятался бы в Москве, ни одна сволочь не сыщет".
Бондаренко оживился.
"А когда иначе-то у нас было? Припекло — и за топор. А уж после давай думать, как в тюрьму поволокут".
"Ничего, друзья! Все на пользу, все в науку, — отозвался Нефедов. — Хорошо тут у тебя в деревне, Володя. Прямо рай. Кабы не жена дома маялась…"
И я тут почувствовал, как мысли Проханова обрели былую ясность и стройность. Он отоспался, выглядел человеком.
"В город надо…"
"Да ты что, Санек? Там сейчас мильтоны улицы подметают. На первом же углу заберут. В тюрьму легко загреметь, да оттуда кто вытащит?"
"В город надо", — повторил Проханов.
"Погоди, Санек! Пусть утихнет".
"Может быть, — вдруг мягко согласился Проханов и стал сам собою, участливым, вкрадчиво-ласковым и безмятежным: взгляд его обрел осмысленность, и с каким-то хозяйским интересом он пошел оглядывать подворье. И без конца повторял:
"Володя, как я хочу жить в деревне. Огурцы выращивать, картошку, встречать солнце, слушать, как прохладными утрами поют птицы, мычат коровы, вопят петухи. Счастливый ты человек. Все… С газетой завязываю. Навоевался. В деревню насовсем… Слышь, чего в избе торчать? Пойдем в лес, тебе поможем, вон сколько нас мужиков. Хоть дров нарубим".
Нет, Проханов не может без того, чтобы не помочь ближнему. У него появился план, и надо было его исполнить.
Смеясь, валили мы березняк, крякая и постанывая, хватались за поясницы, волочили баланы в груд, потом безмятежно отдыхали, уставясь на теплое еще, припорошенное пылью солнце. Последний лист, шурша, скатывался на прелую землю, пахнущую закисшим грибом.
…В избе Проханову не сиделось. И я повез друзей на глухой обмысок петлистой речонки, запутавшейся в высоких тростниках. Заводь была темно-коричневой, на ней недвижно лежали ссохшиеся дубовые листья. Задымил костерок, забулькала вода в котле. Все молчали, боясь нарушить вселенскую тишину. Проханов лежал под деревом, полузакрыв глаза, вроде бы дремал. Я ушел по берегу со спиннингом, поймал щучонку-травянку, случайно угодившую на блесенку. Была в запасе трещина. Заварили уху.
Где-то в Москве очищали от крови улицы, посыпали песком, забивали камеры людьми, тайно закапывали убиенных. Там-сям слышались выстрелы, то без суда. По углам дремуче сутулились танки и бронемашины, торчали солдатские заставы, наглые омоновцы и собровцы, забыв свою честь и товарищей, погибших в Белом доме, пили водку, отпускали подзатыльники субтильным интеллигентишкам, ненавидя их за смуту в столице. Душа милиции, тоже живая, с каждым днем каменела, черствела от грязной работы…
А здесь плескалась рыбья мелочь, гулко хлопая, вставала из тростников на крыло вспугнутая ондатрой утица, дятел над головою долбил корье, нудил и нудил над ухом последний осенний комар.
Боже, какая сумятица чувств, какое тревожное будущее. Закопаться бы в такую щель, забиться, чтобы никто не сыскал.
Подняли стопки. Нефедов пропел:
"Кровь невинная струится по ступеням вниз ручьем…"
Выпили, крякнули. Проханов мельком глянул на меня и, закусив ушицей, глядя задумчиво-прозрачно на тихие рыжие воды, сказал ясным голосом:
"В город пора. В Москву надо…"
"Ты что, Саша?" — пытался я возразить.
"В Москву надо. Там все брошены, унылы, подавлены. Газету будем делать, и немедленно. Хоть кровь из носу, нужна газета. Пусть все знают, что мы живем, не раздавлены, не пускаем нюни".
Проханов вскочил, отряхнул брюки от сора.
"Володька, Бондаренко, соби-рай-ся! И немедленно шагом-марш!"
Я понял, что возражать бесполезно.
…Рано утром они уходили, медленно исчезая в распахе деревни. В центре Проханов в сером длинном плаще с кожаной папочкой под мышкой, одесную Бондаренко загребал пыль пристоптанными башмаками, ошую Нефедов катился веселым колобком. Их ждала неизвестная Москва.
