Вс. Вильчек - Алгоритмы истории
Первыми отключаются наиболее древние — идеологические, «моральные» регуляторы; приходится заменять из так называемыми материальными стимулами, но это дает только краткий и неоднозначный эффект, поскольку само по себе деньги, даже большие, — еще вовсе не экономика. Приходится постоянно надстраивать политические, фискальные регуляторы, но на определенной стадии гигантский аппарат управления начинает лишь усиливать, усугублять деструкции, то есть сложившаяся система действительно «из формы развития производительных сил превращается в их оковы». Это противоречие безусловно является антагонистическим противоречием, ибо и сам переход химерного социума в классический, квазирабского социализма в госкапитализм представляет собой скрытую перманентную революцию, протекающую на социалистическом уровне «в рамках социализма», но радикально — до полной смены знаков на противоположные — меняющую его сущность.
Переход идет толчками реформ, являющихся одновременно ступенями обмирщения, секуляризации общества. Например, эволюцией от квазиязыческого фанатичного культа Сталина к двусмысленному, амбивалентному культу Хрущева, недвусмысленно ханжескому и циничному — Брежнева, наконец, к нормальной, внекультурной популярности Горбачева. При этом, поскольку общество, оставаясь самим собой, социалистическим обществом, трансформируется в собственную противоположность, возникает множество парадоксов. Каждый предыдущий руководитель, будучи лидером непрерывно существующей и боготворимой партии, дезавуируется как исказитель «истинного социализма», «нарушитель завета». Более прогрессивными оказываются «низшие», «не вполне социалистические» формы организации производства. Общество «самой полной и последовательной демократии в мире» вдруг начинает учиться демократии на детсадовском уровне. Новаторским вкладом в политэкономию социализма оказываются кальки капиталистической экономики, а в искусство — возвращение к традиции классиков или следования Кафке, Джойсу, Маркесу. И так далее — во всех сферах жизни.
Ситуация действительно сложная. Неклассичность российского социализма порождала иллюзию, которую можно назвать призраком коммунизма. Выпадение из классических схем истории в некое пространство безвременья представлялось вступлением в небывалую эру; смутное понимание всеобщей вины и греха питало чувство интимной общности; голодная безбытийность и присущая рабству мифологичность миропонимания (хотя и в превращенном, марксистски рационализированном ее варианте) казалась одухотворенностью и идейностью; неадекватность хозяйственных отношений — переходом к коммунистическому способу производства. Но по мере развития общества призрак коммунизма исчезает из массового сознания; «созревание» социализма давно уже ощущалось старшими поколениями как обуржуазивание, утрата сокровенного идеала, бывшего почему‑то ближе в прошлом, даже в трагические и голодные годы.
«Перестройка» — один из последних этапов преображения квазирабского социализма в госкапитализм — метаморфоза резкая и болезненная из‑за ее преступной искусственной запоздалости, но тем белее интересная в качестве иллюстрации. Социализм на глазах утрачивает двойственность и призрачность очертаний, демистифицируется. Это выглядит как некое протрезвление, не случайно начавшееся с попытки физиче5ски протрезвить миллионы спившихся, апатичных, живущих словно в бреду или гипнотическом сне людей, не понимающих себя же самих вчерашних и не узнающих своих детей, словно между поколениями — не годы, между сегодня и вчера — не часы, а десятилетия и века. Даже умеренные реформы, предложенные М. С. Горбачевым, для многих — как светопреставление.
Встревоженность общества не лишена оснований… В заполярном Норильске в подъездах домов вися таблички: «Берегите вечную мерзлоту». На сваях, вбитых в скованное мерзлотой болото, стоит этот героический и трагический, как сама наша история, город. Желанное благо — оттепель, потепление — здесь оказалось бы катастрофой: развалятся, погружаясь в хляби, дома, а оттаявшее болото вытолкнет бессчетные тысячи неистлевших трупов.
Квазирабский социализм — вечномерзлотное построение; многие люди это хорошо понимают, и страх перед апокалипсическим видением делает вопрос о характере необходимых реформ, их темпе, гарантиях и так далее — поистине драматическим.
В условиях либерализма и гласности опасны топтание, нерешительность, опасны и фрагментарные изменения, вносящие диссонанс в систему. Теоретически адекватной мне представляется лишь политика жестких переходных структур, соединяющих, казалось бы, несовместное: рынок и некую разновидность карточек («социальные деньги», боны), самоуправление и сильную президентскую власть. Вспоминаю ветхозаветную притчу. Моисей вел свой народ их египетского рабства в землю обетованную сорок лет. Как мы в юности потешались над такой несуразицей: ведь пути там самое большее — сорок дней! И лишь когда побелели волосы поняли: из Египта. Но не из рабства.
Вместо заключения
Свобода есть осознанная возможность
Я пишу не историю — всего лишь пытаюсь показать на общественном примере логическую закономерность развития неклассических обществ, точнее одной из разновидностей. Можно было бы вообще не прикасаться к эмпирии, строить чисто логическую модель: теоретическая схема все равно порождала бы исторические аллюзии.
Не фанатизм ли это? Неизбежен ли рассмотренный вариант развития для неклассических, колониальных или самоколониальных обществ. Нет. Историческая закономерность — не теология, не фатальный детерминизм, логика истории — не Логос, не предопределение. Мы утверждаем: судьба России закономерна, но ни мале йшего фатализма в этом утверждении нет. Как это понимать? Очень просто; мы ведь не обвиняем в гегельянстве физика, утверждающего, что на тело, погруженное в воду, действует выталкивающая сила, равная весу вытесненной воды. Не хочешь, чтобы действовала — не суйся в воду. Но ежели сунулся, случайно упал или подтолкнули — будет действовать.
В истории нет предопределенности. Человечество могло не возникнуть или, возникнув, оказаться в условиях, исключающих переход к производству (это доказывает судьба всех реликтовых, почти «первобытных» сообществ). На любой ступени развития история могла оборваться или же деградировать в силу любой случайности: эпидемии, космической катастрофы, а затем — победы фашистов во второй мировой войне или безумства пилота стратегического бомбардировщика. Но коль скоро развитие происходит, оно подчиняется определенным закономерностям.
Отрицает ли это роль личности, наши хотения, возможности что‑либо изменить, самое свободу? Нет. «Свобода есть осознанная необходимость» — эффектный парадокс, но логическая бессмыслица: горькая философия еврейского гетто, выстраданная Спинозой и вывернутая наизнанку Марксом, возмечтавшим вывести свой «избранный народ» — пролетариат в коммунистическую землю обетованную. Повторим: в истории необходимости нет; законы истории — не повеления, а запреты. Например: невозможен капитализм без индустриального способа производства — неоткуда будет взяться прибавочной стоимости. Невозможен социализм индустриального общества, который не был бы госкапитализмом, — экономику постигнет крушение. Невозможно рабское общество без мифологии и вождя–жреца, то есть теократического правления. И так далее. Такова природа социальных гомеостатов, таков закон гомологических рядов истории — «закон соответствия» в его истинном, действительном виде.
Но все, что не запрещено, — возможно. Поэтому свобода не есть осознанная необходимость; свобода есть осознанная возможность. Поэтому и законы истории реализуются не в форме необходимости, фатума, а в форме возможности, чем обусловлено и наше чувство ответственности за свои поступки, присущее людям чувство совести.
Люди свободно — дальновидно ли нет ли — избирают ту или иную возможность, отсекая другие и оказываясь во власти совершенного выбора. Если избранная возможность не утопична (утопией было, например, ожидать, что революция приведет к отмене товарного производства и отмиранию государства), то есть не запрещена законами исторического развития, она может осуществиться, но может разбиться о некий альтернативный выбор, оказавшийся более реальным в данных условиях. Люди, преследуя свои цели, невольно избирают возможности, не запрещенные природой социальных гомеостатов, но тем самым реализуют и выявляют закономерности. Это — полностью марксистское представление, лишь освобожденное от мистической «осознанной необходимости», от смешения логики истории с Логосом, правил игры с ее целью, смыслом и результатом.
В 1917–м Ленин понял возможность социализма по–азиатски, то есть отсутствие его невозможности. И сделал выбор. Это было полуинтуитивным открытием неклассического пути исторического развития. На рассудочном уровне, во всяком случае — на словах, Ленин еще придерживался воззрения Маркса и, возможно, искренне верил, что власть берет не «новый класс», много позже описанный Джиласом, а пролетариат, с которым полностью отождествляли себя поначалу интеллигенты и функционеры–партийцы, и что революция в «слабом звене», в полуфеодальной России — лишь искра, которая вызовет мировой пожар, пролетарскую революцию в передовых капиталистических странах.
