Натан Эйдельман - Твой XIX век
Как раз за полтора месяца до письма насчет „колоссальной статуи“ солнышко стояло чуть ли не в зените.
Пушкин: „Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно же моего положения, я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно…“
Бенкендорф: „Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за вами и наставлять вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор“.
Поскольку генерал Бенкендорф позволяет считать его просто генералом Бенкендорфом, Пушкин, кажется, единственный раз пользуется этим правом и позволяет себе некоторую шутливость в письме, адресованном (по классификации Гоголя) лицу не просто значительному, но особе значительнейшей. И Бенкендорф небось улыбнулся, прочитав: „кроме государя, разве только его покойная августейшая бабка могла бы вывести из затруднения…“ И августейший внук, наверное, хохотнул.
Снисходительная насмешливость трех просвещенных людей над суетливым старичком из прошлого столетия („старинные люди, батюшка!“), над его счетами с покойной императрицей и ее медно-уродливой копией: геройский отказ от 40 000, что давали за статую, но притом августейшая неподкупная бабка давно заключена в подвале, — но притом ею жертвуют во благо внучки, но притом 80-летний „без всяких средств“ владелец еще надеется воздвигнуть другой памятник, но притом, наверное, помнит, что лет за тридцать до его рождения не то что переплавка — нечаянное падение в грязь монеты с августейшим изображением награждалось кнутом и Сибирью.
Смеются просвещенные люди.
Александр Сергеевич играет щекотливыми сравнениями: дед Гончаров — внучка Гончарова; бабка (и статуя) Екатерина — внук бабки (Николай I). Поэт, наверное, вспоминает недавнюю свою поездку на Полотняный Завод близ Калуги, где состоялось примечательное знакомство с дедушкой и неповторимая беседа насчет царской бабушки.
Не услыхатьнам, к сожалению, того разговора и пушкинских реплик при появлении медной императрицы. Позже напишет об одном приятеле, вздумавшем посетить дедушку: „Воображаю его в Заводах tete-a-tete с глухим стариком. Известие насмешило нас досыта“.
Шеф, смеясь, продолжает за поэтом тот надзор, который- „никогда никакой полиции…“ (недавно открылось, что формально тайный надзор за Пушкиным был отменен… в 1875 году, через 38 лет после гибели. Просто забыли вовремя распорядиться!).
Государь, смеясь, не замечает просьбы, не очень уж прячущейся посреди пушкинской шутки: если деньги для свадьбы нужно добывать переплавкой бронзовой статуи, не проще ли велеть Бенкендорфу или еще кому-то — выдать нужную сумму, что часто делалось и по тогдашним моральным правилам было вполне благопристойным?
Царь не заметил, но вообще — благосклонен…
40 000 — эта сумма уладила бы дело на первое время. У Натальи Николаевны нету приданого, Пушкину на приданое наплевать, но Гончаровы ни за что не объявят одну из своих бесприданницей; и Пушкин рад бы одолжить им круглую сумму, тысяч десять „выкупа“, чтобы эти деньги к нему вернулись (или не вернулись) в виде приданого; рад бы, да сам гол — и надо срочно достать тысяч сорок на обзаведение.
Бенкендорф — Пушкину 26 июня 1830 года:
бумага № 2056.
„Милостивый государь
Александр Сергеевич!
Государь император, всемилостивейше снисходя на просьбу вашу, о которой я имел счастие докладывать его императорскому величеству, высочайше изъявил соизволение свое на расплавление имеющейся у г-на Гончарова колоссальной неудачно изваянной в Берлине бронзовой статуи блаженныя памяти императрицы Екатерины II, с предоставлением ему, г. Гончарову, права воздвигнуть, когда обстоятельства дозволят ему исполнить сие, другой приличный памятник сей августейшей благотворительнице его фамилии.
Уведомляя о сем вас, милостивый государь, имею честь быть с совершенным почтением и искреннею преданностию,
милостивый государь,
ваш покорнейший слуга“.
Пушкин — Бенкендорфу 4 июля 1830 года:
„Милостивый государь
Имел я счастие получить письмо вашего высокопревосходительства от 26 прошедшего месяца. Вашему благосклонному ходатайству обязан я всемилостивейшим соизволением государя на просьбу мою; вам и приношу привычную, сердечную благодарность“.
Так началась история, в наши дни приобретающая все большую популярность.
Драматург Леонид Зорин вынес „Медную бабушку“ в заглавие своей интересной пьесы о Пушкине, поставленной во МХАТе.
Исследователь В. Рогов находит о „бабушке“ интересные подробности в архиве…
Разбогатевшая династия недавних посадских, позже миллионеров-заводчиков и новых дворян Гончаровых. Престарелый основатель династии Афанасий Абрамович („прапрадедушка“) падает ниц перед посетившей заводы Екатериной II.
„Встань, старичок“, — улыбаясь, сказала она.
Хозяин: „Я перед вашим величеством не старичок, а семнадцати лет молодчик“.
Вскоре Гончаровы заказывают статую императрицы; в 1782 году — том самом, что выбит на другом медном памятнике, поставленном Петру Первому Екатериной Второй. Может быть, это совпадение и не случайно: матушка отдает почести Петру, но кто же ей отдаст?
Пока отливали, везли монумент — из Берлина в Калугу, — Екатерина II успела умереть, и новый владелец Афанасий Николаевич — в ту пору юный, горячий, но уже старший в роду и полный хозяин, — Афанасий Николаевич заставил статую скрываться в подвалах от гнева матерененавистника Павла I.
Еще через пять лет, когда на престоле появляется любимый бабушкин внук Александр, вокруг медной фигуры происходит третье „политическое движение“:
Афанасий Гончаров просит разрешения воздвигнуть ее в своих пределах, получает высочайшее согласие, и… и затем лет тридцать — все правление Александра и первые годы Николая — был недосуг освободить из подземелья павловскую узницу: лояльность проявлена, в Петербурге знают про то, что в Калуге чтут августейшую бабку, — и довольно.
В четвертый раз статую пробуждает уже не высокая политика, а низкий быт: денег нет!
Сохранились колоритные отрывки „гончаровской хроники“ — писем, дневников, воспоминаний за те годы, что бабушка ждет своего часа…
300 человек дворни; оркестр из 30–40 музыкантов; оранжерея с ананасами; один из лучших в России охотничьих выездов (огромные лесные походы по нескольку недель); третий этаж барского дома — для фавориток; народная память — „пышно жил и хороший господин был, милостивый…“.
Но вот — баланс удовольствий и потерь: „решенный брак его внучки застал его врасплох без всяких средств“.
За Афанасием Николаевичем полтора миллиона долга.
Сохранился черновик того пушкинского послания, с которого началось наше повествование.
Самое интересное отличие его от окончательного текста — цена: „торговцы медью предлагали за нее 50 000“, — начал Пушкин, но потом поправил — „40 000“, — очевидно проявив должный скептицизм к смелым воспоминаниям деда (дальше мы увидим, почем были статуи в 1830–1840 годах!).
Сорок тысяч —
„Подумайте, вы стары; жить вам уж недолго, — я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только Вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню.
Старуха не отвечала“.
Трех карт не было. Денегне было. В сочинениях и письмах Пушкина — целая энциклопедия денежных забот: попытки свести концы с концами, жить своим трудом, построить свой маленький дом, „храм, крепость независимости“.
Его дело — рифмы, строфы; однако среди них — презренной прозой, легким смехом, эпистолярным проклятием, нудным рефреном:
