Лев Данилкин - Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе
Раз он охотится с фонариком, то он как раз и есть… Не рыба-фонарь, а рыба-рыбак… Нет, он человек, он… Своим фонарем он ведь тоже сбивает с толку… Меня, например… Он – человек, который был Средой… Но боялся стать Четвергом… И поэтому сразу стал Пятницей… – где-то на этом месте цепь глубочайших прозрений прервалась, и пьяный Линецкий, почувствовавший себя наконец стопроцентным Робинзоном, вновь провалился в сон..!»
Герои то и дело обмениваются каламбурами, и не в режиме шутки: каламбуры – тоже затмения, затмения слов, одни значения набегают на другие. Об интенсивности колыхания языкового моря у Мильштейна можно судить уже по названию. Серпантин – так называется горная дорога (Крым); змеение, змеящееся – потенциально ядовитое/в никуда; мягкая пружина; схема винта; нечто елочно-новогоднее, карнавальное, связанное с алкоголем, праздником, возбуждением, блестки, лето наоборот; спираль – но мягкая, вовсе не обязательно гегелевская, обозначающая развитие, ведущая к вершинам Духа; спираль ДНК выглядит еще как серпантин; серпантин как сложно склеенная лента Мебиуса; еще – комбинация лицевых и оборотных сторон; еще серпантин – кинопленка, они все время говорят про ощущение попадания в кино.
Если называть вещи своими именами, то «Серпантин» сорокапятилетнего мюнхенца А. Мильштейна – вторая его книга после сборника рассказов «Школа кибернетики» – выдающееся произведение искусства, вызывающее беспримесное восхищение, ни больше ни меньше. Впрочем, ни больше ни меньше – некорректное выражение: разумеется, частота и длина волн зависит не только от источника излучения, но и от наблюдателя; эффект Доплера же.
Оксана Робски
«Эта-Тета»
«АСТ», «Астрель», Москва
Тонисий и Млей, фиолетовые гуманоиды с планеты Тета, сажают свою тарелку в России, в районе Рублево-Успенского шоссе. Их цивилизации грозит коллапс из-за атрофии репродуктивной функции, и они хотят перенять у землян способность влюбляться и размножаться. Разумеется, в первую очередь инопланетяне регистрируются на «Одноклассниках. ру»; однако специфика рублевского образа жизни очень скоро заставляет героев задуматься и о менее романтичных материях: парочка принимается спекулировать своими пищевыми капсулами, выдавая их за средство для похудения. Вскоре они попадают в список самых богатых россиян в «Forbes» и вообще чувствуют себя на Земле в своей тарелке (каламбур О. Робски) – однако тут наступает финансовый кризис. На манер космических пиратов из «Гостьи из будущего» Тонисий и Млей могут свободно превращаться в кого угодно – от маленьких детей до таджикских гастарбайтеров. Эта особенность героев позволяет автору нанизывать карнавальные сцены если не до бесконечности, то до романного объема, прописанного в авансовом договоре; и конечно, один из инопланетян в какой-то момент не упускает шанс предстать в облике В. В. Путина.
Не то чтобы волосы вставали дыбом на каждой странице, но пару раз бровь все ж таки ползет вверх: зачем она это сделала?
А представьте себе, что некоторое время назад вы придумали некий новый жанр – хотя бы и всего лишь жанр коммерческой беллетристики, неважно, – и теперь, оказываясь в книжном магазине, обнаруживаете, что полки завалены всевозможными «золушками для олигарха», только вот подписаны эти сочинения чужими фамилиями. Есть два способа защититься от нелицензионного копирования: сделать продукт более высокотехнологичным – или, оставив внутренности прежними, снабдить товар настолько радикально выглядящей внешней панелью, что она будет абсолютно неприемлема для эпигонов. О. Робски, предсказуемо, пошла по второму пути – и вот теперь любопытна реакция мелюзги, которая всегда шакалила у ее помойки. Они, что, тоже начнут писать про инопланетян? Тех же Млей, да пожиже влей, что ли? Вряд ли; что еще можно выжать из мифа о Рублевке после высадки инопланетян в Жуковке? Робски – которая, мы в очередной раз уже видим, лучше прочих книжных бизнесменов умеет работать с продуктом, покупателем, конкурентами – вовремя сбросила акции «Рублевки». Разумеется, даже и в качестве автопародии это все равно бесстыдство – заставлять читателя тратить деньги и время на такую чушь; однако, во-первых, какой бы чушью все это ни было, концы с концами в романе – сходятся, повода для дисквалификации за технику – нет; во-вторых, чушь в исполнении этой женщины, как всегда, выглядит обаятельно; а в-третьих, никогда не знаешь, про что будет ее следующий текст; тот случай, когда непредсказуемость многое оправдывает.
Андрей Рубанов
«Готовься к войне!»
«Эксмо», Москва
«Сажайте, и вырастет», «Великая мечта», «Жизнь удалась», теперь вот четвертый роман из все того же околоавтобиографического цикла, «Готовься к войне», – и явно продолжение будет, и чем дальше, тем больше оснований утверждать, что человека, который написал (пишет) «Человеческую комедию» про постсоветскую Россию, галерею портретов типичных героев эпохи на фоне типичных ландшафтов, зовут А. Рубанов.
Герой – 41-летний банкир Знаев; тот самый, который уже фигурировал в эпизодах и в «Великой мечте», и в «Жизнь удалась»: «видел, знал и молчал», упрекает его капитан Свинец. Трудоголик, параноидально зацикленный на постоянном совершенствовании, боящийся потерять секунду; окружающие кажутся ему настолько медленными, что его тошнит, он блюет желчью от разницы темпа. Осмотрительный, остроумный, умный; придумал национальную идею для России – «Готовься к войне»; угроза войны кажется ему единственным способом отмобилизовать расхлябанную, утопающую в нефтяном изобилии, слишком медленную нацию. Именно так – «Готовься к войне» – будет называться супермаркет Знаева: только товары первой необходимости, спички, телогрейки, консервы, и всё.
Трудно сказать, где заканчивается рациональность банкира, чья жизнь вот уже много лет – вечная война с самим собой, и где начинается безумие. На первых страницах романа Знаев влюбляется в свою молоденькую сотрудницу; конфликт рационального и иррационального (нельзя же тратить на нее время) у него в сознании приводит к тому, что мы видим, как буквально за неделю его личность разрушается (и ладно бы только личность – странным образом разные люди видят банкира в разных местах – одновременно).
«Настоящее время» романа – Москва начала лета 2008 года, тревожного: слишком хорошо все идет, слишком дешевый доллар и дорогая нефть; расслабленные, слишком привыкшие к миру люди; Знаев контрастирует с ними в той же мере, что сам Рубанов, писатель с оголенными нервами, контрастирует с благодушным Ю. Поляковым.
У Рубанова страшно цепкий глаз; он профессиональный репортажник и очеркист, знающий, сколько может стоить одна точная деталь в описании ситуации; читателю, несомненно, покажется, что Рубанов – «писатель про жизнь», что он специально рыщет по городу, изучает характеры, что роман написан для того, чтобы рассказать об эпохе. На самом деле это не так. Сам Рубанов, надо сказать, еще рациональнее и методичнее своего героя. Из всех собеседников самый интересный для Рубанова – он сам, другие люди появляются в романе только потому, что отражают его собственную траекторию; ему нравится копаться в себе, провоцировать себя новым материалом, подначивать, взвинчивать, накручивать, подзуживать – и поэтому неудивительно, что ради такой беседы он специально придумал себе нового двойника – Знаева.
Рубанов классический нарцисс, он обожает разглядывать себя в зеркале, тестировать на прочность, экспериментировать с крайностями. У него надменный и конструктивный ум («Банкир считал себя умным человеком. Он верил в заговор умных и с удовольствием в нем участвовал. Дураков много. Умных гораздо меньше. Дураки убеждены, что им принадлежит весь мир. Умные думают иначе, однако помалкивают. В этом и заключается их заговор»); он очень придирчиво отбирает, какие ситуации из жизненного опыта можно обналичить так, чтобы получилась твердая, защищенная от инфляции валюта. Он фразер («С отвращением и ностальгией банкир наблюдал шевеление мира, который ненавидел и от которого всю жизнь бежал. Аляповатую, кое-как обжитую, дырявую, картофельными очистками заваленную, кривыми заборами разгороженную, слюнями подмазанную, старыми детскими пеленками занавешенную, пыльными половичками застеленную, по углам обоссанную, ржавыми утюгами прожженную, мазутом залитую, дерьмом собачьим удобренную, гнилыми зубами цыкающую, полосатыми шлагбаумами машущую, узкими татарскими глазками зыркающую, навозными мухами гудящую, деревянными протезами поскрипывающую, в руках расползающуюся отчизну: соловьями-разбойниками злобствуют вечные „щу“, „ю“, „ся“, никуда не спастись от свиста и шипения, не звуки – всхлипы, так мокрые губы тянутся к граненому фанфурику, так облизывает шлемку доходяга лагерный, так утихомиривают, сетуют, так одышливо занюхивают вечную маету-стыдобищу»). Он склонен к тому, что называется «понты» (странный трюк с одновременным – и никак не объясненным – появлением Знаева в разных местах; и это тоже понт: вы подумали, я суперреалист, фотограф-бытописатель, так вот вам «поворот винта», может быть, мистика, может быть, психопатология – ловите меня). Он тщательно шутит; он паясничает и распоясывается, тушуется и рисуется, врет как очевидец, и рубит правду-матку; в общем, каждый его роман – это настоящее представление, за свои деньги автор очень хорошо работает – ну или, другими словами, с заслуживающей уважения настойчивостью стремится к созданию шедевра, то есть, в данном случае, романа с запасом прочности.
