Юрий Мамлеев - Россия вечная
Но все-таки, важнейшим для человека, естественно, является Самопознание.
Однако, здесь возможны по крайней мере два различных подхода.
Первый заключается в том, что, используя проверенные тысячелетиями традиционные методы восточной метафизики, возможно придти к практическому познанию себя, своей духовной природы, своего микрокосма с выходом на высшее «Я».
Этот подход нацелен только на Самопознание, без вхождения в индуистскую метафизику в целом, без касательства, скажем, проблемы, «чем» является это высшее «Я» в отношении к Богу (тождественно ли оно ему полностью или только частично, или просто является «образом и подобием») и т. д. Таким образом, это просто объективный приход к своему бессмертному существу, приход, который действительно объективен (поскольку природа нашего «Я» у всех одинакова, независимо от вероисповедания, расы и т. д.), приход, который фактически осуществляется вне контекста восточной метафизики. При таком подходе сочетание самопознания с любой религиозной конфессией не представляет никаких проблем. Второй подход связан с принятием пути Самопознания, но уже в контексте всей восточной метафизики в целом. В принципе, поскольку имеется в виду восточная метафизика и философия как таковые, а не восточные религии, такой подход также, по моему мнению, совместим с любой религиозной конфессией, ибо эти духовные реалии (религия и философия) находятся на совершенно иных плоскостях.
Так или иначе, все зависит от конкретной ситуации, но нельзя терять связь с Традицией страны, в которой человек появился на свет. В тоже время нельзя отказываться от своей метафизической свободы, свободы мысли, но надо правильно оценивать свои возможности.
Что касается восточных метафизических знаний более общего характера, космологии и так далее, то такое познание сочетаемо пожалуй со всем, кроме атеизма и материализма. Свобода дана человеку Богом, и все зависит только от уровня того или иного человека, от его возможностей.[34]
И возвратимся опять к Самопознанию. При всей «трудности» полной реализации высшего «Я», Атмана, необходимо еще раз подчеркнуть, что даже малейшее, пусть временное, частичное проникновение в собственную высшую природу — имеет совершенно исключительное, тотальное значение для человека и несомненно означает огромную духовную победу ради вечной жизни. Поэтому Самопознание — ключевое слово, и, поскольку Русская Душа всегда имела к этому интерес, нет слов, чтобы описать то значение, ту высшую пользу, которое может принести восточная метафизика русскому человеку (при правильном ее использовании).
В Самопознании, может быть, один из главных ключей к нашему будущему.
Мы стоим на пороге необычайных изменений в судьбе нашей планеты и человечества.
Мы, русские XXI века, должны знать, что мы законные наследники сокровищ православия, океана предыдущей русской культуры и ее сокровенных течений, а также великих Упанишад и Веданты (от слова «ведать» = «знать», санскрит близок к русскому языку). И кроме того, все, что было дано Богом или создано до «нас» и потом взято нами, перерабатывается Россией в ее духе, следовательно мы можем иметь и свою, «переработанную» нами восточную философию.
Говоря о всех попытках познания Востока, нельзя обойти вниманием евразийство, тем более оно имело и философскую сторону. Однако евразийская концепция при всей ее практической значимости сейчас хорошо известна в России, и нет необходимости на ней подробно останавливаться.
Хотелось бы только подчеркнуть, что сами евразийцы отмечали особый путь России и ее несовместимость с Западом, утверждали, что евразийство не означает нашего слияния с Азией, что русские — не европейцы и не азиаты, и в самом евразийстве должна торжествовать «русскость» (что гораздо глубже просто «славянства» — тем более что западное славянство теряет свою самобытность). Индусы говорят, например, что русские не похожи ни на западных людей, ни на тибетцев, то есть восточных представителей. Иными словами, евразийство не должно быть «растворением» русских в Азии — а оно должно быть рассмотрено как полное сохранение «русскости» при контакте со стихией Евразии и даже включения некоторых ее элементов в «русскость».
И наконец, мы должны подойти к другому, но очень существенному моменту: речь идет не только о сходстве, но и различии между русской духовностью и метафизическим Востоком (в частности, Индией), о различии, которое касается самых глубоких сторон духа, о различии не внешних форм, а самих метафизических потоков.
Надо сказать, однако, что эта разница, весьма существенная, будет очевидна в финальной части русской доктрины.
Прежде всего, напомним, что высший принцип восточной метафизики — необходимость в конечном итоге отказа от индивидуального существования в пользу Божественного, то есть бесконечного, не имеющего «формы», что, безусловно, включает наличие Высшей Личности, Высшего «Я» (но, разумеется, не индивидуальности, всегда связанной и ограниченной формой, творением, космосом и детерминированной его условиями).
Это выглядит «странным» и «непонятным» только с точки зрения современного западного человека, ибо он не мыслит никакое «существование» вне рамок своей «индивидуальности». На самом деле здесь все понятно и глубоко традиционно — вопрос только в том, насколько это «возможно» для человека. Неужели кто-то полагает, что у Бога бытия меньше, чем у какого-нибудь существа, «индивидуума», мятущегося между жалким страхом перед неизбежной физической гибелью и своими жизненными аппетитами, кажущимися ему безграничными, а на самом деле на редкость ничтожными и смешными? Тогда о какой «потере», о каком страхе «потерять себя» может идти речь? Надо только перестать отождествлять себя со своим телом, психикой и со своим «эго», воображая, что, кроме этого ничтожного багажа, человек — де ничем не обладает.
Однако и здесь возможен совершенно другой подход.
Мы уже говорили о том, что в Русской Душе необычайно глубока любовь к своей России, во всем ее бытии (а значит, уже к какому-то воплощенному Бытию, не только к Абсолюту), причем на высших уровнях эта мистическая любовь к России совершенно превышает обычную любовь людей к чему-то своему, «земному», «естественному». На высших уровнях эта любовь, как мы уже показали, носит глубоко «сверхъестественный» и даже «необъяснимый» характер, хотя она направлена на «объект» (если так можно выразиться), не являющийся Абсолютом, Богом.
Это создает определенную проблему, «напряжение» в том смысле, что для русского человека переход в совершенно трансцендентное бытие может быть связан с «потерей России», России, которая для него несет в себе особый мистический и трансцендентный смысл, связанный с реализацией его высшей метафизической «судьбы» (точнее, сама Россия является его судьбой такого уровня).
Ясно, что такая любовь не имеет ничего общего с банальной привязанностью и даже любовью к чему-то земному, что обычно препятствует «единению с Богом».
Здесь совсем другое, здесь лежит великая тайна.
Ничего подобного нет на Востоке. Любовь индусов или тибетцев к своей стране носит строго очерченный характер — в том смысле, что эта страна (Индия или Тибет) является для них резервуаром невиданных духовных сокровищ, которые, собственно, и нужны, чтобы уйти от своей страны в высшие сферы бытия, покинуть ее ради Неба. Как видим, такая любовь носит совсем другой характер, чем глубинные аспекты русской любви к России, которая в своем крайнем выражении несет в себе есенинскую формулу:
Я скажу у не надо Рая,
Дайте родину мою.
Пусть сущность этого различия (между Россией и Востоком) глубоко войдет в нашу память, но разрешение его — впереди.
Совершенно другой аспект различия между Россией и Востоком (который необходимо пока лишь наметить) возвращает к другому русскому гению: Достоевскому. Однако и в том и в другом случае абсолютно необходим перевод их прозрений с человеческого уровня на метафизический, надчеловеческий.
Здесь я имею в виду знаменитую идею Достоевского о том, что не послать ли нам всю эту мировую гармонию к «черту». Это выражено героем «записок из подполья», но, конечно, это «мучило» и самого Достоевского.
Кроме того, незримое дыхание Великого Хаоса шепчет порой о том же самом. Даже наша анархичность, и в духовной, и в обыденной, и наконец, в социальной жизни, таит в своей глубине этот шепот, превращающийся иногда в дикую бурю.
Ничего подобного нет на Востоке, особенно если иметь в виду метафизическую гармонию.
Но ведь когда Достоевский говорил о «подрыве» мировой гармонии — ясно было, что «мировая гармония» не может не иметь отношения к высшей метафизической гармонии. Да, мы тоже любим гармонию, но иногда вдруг готовы ее «взорвать». Все это страшно, но это есть в нас.
