Николай Страхов - Заметки летописца
Польскій мятежъ разбудилъ и отрезвилъ насъ, точно такъ, какъ будитъ и отрезвляетъ размечтавшагося человѣка голая дѣйствительность, вдругъ дающая себя сильно почувствовать. На мѣсто понятія онъ поставилъ факты, на мѣсто отвлеченныхъ чувствъ и идей — дѣйствительныя чувства и идеи, воплощенныя въ историческія движенія; на мѣсто воззрѣній — событія, на мѣсто мыслей — кровь и плоть живыхъ людей.
Въ насъ пробудилось и заговорило все громче и громче чувство своей народности. Это была правильная и неизбѣжная реакція народнаго организма. Въ самомъ дѣлѣ, у насъ нѣтъ и не можетъ быть вопроса, который бы до такой степени возбуждалъ наше народное чувство, какъ польскій вопросъ. Чтобы отразить другаго непріятеля, даже Наполеона съ его двадесятью языкъ, нужна была только армія, и даже со стороны народа только внѣшнія усилія, внѣшнія дѣйствія защиты. Чтобы порѣшить дѣло съ Польшею, всѣ наши внутреннія силы, весь нашъ историческій организмъ, съ его зачатками и зрѣлыми формами, долженъ вступить въ борьбу, пойти въ сравнительную оцѣнку и тяжбу съ ея организмомъ и ея силами.
И вотъ, когда мы увидѣли въ чемъ состоитъ наше оружіе, что имѣетъ цѣну въ этой борьбѣ, то мы на, учились дорожить всѣми нашими народными элементами; мы стали ихъ высоко ставить и пріобрѣли вѣру, что вмѣстѣ съ вещественнымъ. преобладаніемъ надъ Польшею, мы имѣемъ надъ нею и нравственный перевѣсъ.
Здѣсь, разумѣется, не мѣсто излагать все содержаніе и весь смыслъ польскаго вопроса; я хочу только въ главныхъ чертахъ показать, какъ онъ отразился на литературѣ. Литература была застигнута имъ врасплохъ и отсюда вышелъ цѣлый рядъ довольно странныхъ явленій.
Не говоря уже объ какихъ нибудь народныхъ началахъ или идеяхъ, мы, какъ извѣстно, очень мало занимаемся собою и своимъ, даже въ самомъ простомъ и грубомъ смыслѣ. Обыкновенно мы живемъ и питаемся заграничными книжками и заграничными взглядами; мы привыкли витать въ общихъ сферахъ и очень расположены во всему общечеловѣческому. Ко всему этому въ настоящемъ случаѣ присоединились еще частныя и совершенно особенныя обстоятельства. Книги и брошюры, писанныя поляками и распространяемыя по всей Европѣ, не проникали въ Россію. Вслѣдствіе этого умственная борьба съ идеями полонизма, которая могла бы начаться давно и безъ, сомнѣнія, дала бы не мало полезныхъ результатовъ, началась у насъ чуть ли не позже физической борьбы съ возставшими поляками. Мы все воображали, что у насъ тишь да гладь, а между тѣмъ поляки работали, приготовляли подробный планъ, заранѣе назначили главныя точки возстанія. Въ особенности успѣшно шло у нихъ дѣло полонизированія Западнаго края Россіи. Ничего этого мы не знали; С.-Петербургскія Вѣдомости, въ свое время, откровенно объявили, что собственно «День» открылъ и обнаружилъ намъ, что дѣлается въ Западномъ краѣ. И это совершенно справедливо. Дѣйствительно, Дню принадлежитъ эта заслуга.
Такимъ образомъ оказывается, что русское общество и русская литература не имѣли твердаго и яснаго понятія о предметахъ самыхъ существенныхъ, о томъ, о чемъ бы каждый русскій долженъ былъ имѣть то или другое, но во всякомъ случаѣ вполнѣ ясное и опредѣленное понятіе.
Вообще та литературная несостоятельность, среди которой насъ захватило польское дѣло, выказалась очень рѣзко. Во-первыхъ, петербургская литература, очевидно, сконфузилась самымъ жестокимъ образомъ. Эта литература общихъ мѣстъ и общихъ взглядомъ, литература всевозможныхъ отвлеченностей и общечеловѣчностей, литература безпочвенная, фантастическая, напряженная и нездоровая, была поставлена въ тупикъ живымъ явленіемъ, для котораго нужно было не отвлеченное, а живое пониманіе. Формы конфуза были различны, но всѣ вытекали изъ одного и того же источника. Одни замолчали, стараясь показать тѣмъ самымъ, что если бы они заговорили, то насказали бы вещей необыкновенно мудрыхъ. Въ сущности эти добрые люди, кажется, только обманывали самихъ себя. Если бы имъ и пришлось говорить, они, по всей вѣроятности, или ничего бы не сказали, или бы сказали очень мало. Имъ не дурно обратить вниманіе на тѣхъ, которымъ въ этомъ случаѣ нечего стѣсняться въ своей рѣчи. Эти не стѣсняющіеся пробовали говорить, и никогда еще ихъ рѣчи не были такъ скудны, такъ шатки и безсодержательны. Дѣло въ томъ, что какъ скоро предметъ вовсе не подходитъ подъ понятія, которыя мы принимаемъ за мѣру всего на свѣтѣ, какъ скоро онъ не укладывается ни въ какія изъ тѣхъ рамокъ, въ которыя мы привыкли укладывать всѣ другіе предметы, то мы и говорить объ немъ не умѣемъ и не можемъ. Чтобы говорить, нужно понимать слова, которыя мы произносимъ. Слѣдовательно, если доведется случай когда смыслъ словъ совершенно чуждъ нашимъ понятіямъ, то мы едва ли много наговоримъ.
Молчаніе часто признается великою мудростію на другихъ основаніяхъ. Многіе отказываются говорить, когда вопросъ представляетъ нѣкоторыя затрудненія или щекотливыя стороны. Многіе разсуждаютъ въ этомъ случаѣ такъ: стану молчать; тогда, что бы тамъ дурное ни случилось, я не буду ни въ чемъ виноватъ, я буду чистъ и святъ, потому что я ничего не говорилъ. Увы! Если бы подобное разсужденіе было справедливо, слишкомъ легко было бы быть чистымъ. Къ-несчастію — молчаніе — есть нѣчто неестественное.
Обратимся къ тому, что случилось въ Петербургѣ.
Въ то время, какъ одни молчали, другіе, однако же, говорили, но рѣчи ихъ не возбуждали никакого вниманія. Исключеніе составляли только однѣ прекрасныя статьи Гильфердинга, которыя читались съ величайшею жадностію, но, какъ извѣстно, это исключеніе только подтверждаетъ общее правило: г. Гильфердингъ, по своимъ взглядамъ и симпатіямъ принадлежитъ, къ московской, а не къ петербургской литературѣ. Наконецъ, безсиліе петербургской литературы обнаружилось уже прямо тѣмъ, что она стала повторять слова московской, или усиленно старалась подражать ей. Были изданія, которыя, за неимѣніемъ собственныхъ рѣчей, преспокойно перепечатывали каждую передовую статью Въ другихъ изданіяхъ тщательно перенимали тонъ и манеру Московскихъ Вѣдомости, хотя, въ тоже время, открыто объявляли себя во враждѣ съ ними.
Таковъ былъ совершившійся фактъ, такъ обнаружилась сила вещей и обстоятельствъ. Центръ тяжести литературы перемѣстился и, вмѣсто Петербурга, гдѣ былъ прежде, очутился въ Москвѣ. Въ прошломъ году Россія читала «Московскія Вѣдомости» и «День», только эти изданія пользовались вниманіемъ и сочувствіемъ, только ихъ голосъ и былъ слышенъ. И нельзя не отдать имъ справедливости — они говорили громко и внятно.
Въ каждомъ данномъ случаѣ весьма важно, если кто можетъ и умѣетъ говорить. Для того, чтобы говорить какъ слѣдуетъ, нужно имѣть мысль живую и плодовитую, т. е. мысль, которая пускаетъ тысячи ростковъ, которая находитъ въ себѣ отзывъ на каждое обстоятельство, которая достаточно широка, достаточно полна и многостороння, чтобы имѣть возможность во всему прикасаться.
Такою мыслію, какъ оказалось, былъ вооруженъ День, безъ сомнѣнія, самое замѣчательное, самое глубокое и важное явленіе въ нашей литературѣ послѣднихъ лѣтъ. День исполнилъ представившуюся ему задачу блистательнымъ образомъ; онъ объяснилъ намъ всѣ фазисы, всѣ элементы, всѣ оттѣнки польскаго вопроса. Для того, чтобы показать, какова была высота этой точки зрѣнія и ширина этого взгляда, замѣтимъ, что для Дня одинаково были доступны всѣ стороны обсуждаемаго дѣла, что онъ не останавливался передъ самыми глубокими вопросами, ничего не обходилъ, ни о чемъ не умалчивалъ, однимъ словомъ, не велъ никакой къ которой принуждены были прибѣгать другіе, напр., Московскія Вѣдомости.
Еще существенное обстоятельство: Дню въ этомъ случаѣ не нужно было дѣлать никакого поворота, никакой перемѣны во взглядѣ, котораго онъ держался; ему не потребовалось той смѣлости, которая оказалась необходимою для Московскихъ Вѣдомостей. Ибо, въ отношеніи къ направленію, Дню не приходилось выкидывать новое знамя, а нужно было только крѣпко держаться знамени, поднятаго Хомяковымъ, Кирѣевскимъ и К, Аксаковымъ. Это обстоятельство важно и въ другомъ отношеніи; если День обнаружилъ большую силу, то именно потому, что это сила, давно возрастающая и укрѣпляющаяся.
Не будемъ говорить, а только упомянемъ здѣсь о пряныхъ, такъ сказать, осязаемыхъ заслугахъ «Дня» для западнаго и юго-западнаго края; эти заслуги безцѣнны и неизгладимы; не признавать ихъ или смотрѣть на нихъ высокомѣрно могутъ только публицисты, которые въ конецъ извратили свое пониманіе, которые, наконецъ, серіозно предпочитаютъ мысль — дѣлу. Есть, конечно, и такіе. Оставимъ этихъ мечтателей услаждать себя созерцаніемъ необычайной красоты своихъ мыслей!
Нужно, впрочемъ, прибавить, что День въ настоящее время все рѣже и рѣже подвергается той рѣзвой хулѣ, которая еще до сихъ поръ въ такомъ ходу въ нашей литературѣ. Самые упорные старовѣры начинаютъ оказывать ему уваженіе и только въ немногихъ отсталыхъ изданіяхъ продолжается прежнее гаерство.
