Журнал Русская жизнь - Первая мировая война (август 2007)
Фрейд Фрейдом, но Абрам Эфрос вряд ли о нем думал, когда писал о картине Сурикова: «Суворов у него - гренадер, похабно веселящий своих солдат, сползающих на задницах с Альп».
Матушка Екатерина страшнее Альп.
Суворов - Чарли Чаплин, сумевший сделать из войны комедию (фильм «В ружье!»). По крайней мере в памяти потомков.
Возьмет Измаил - и закричит петухом. Знаете слово «петушить»?
Его письмо в Синод - прошение о разводе - тогдашний комический самиздат.
Полководцев-гомосексуалистов сколько угодно, хоть Фридрих Великий. И мы не об этом сейчас, а о русском гении. Суворов гениален не как полководец, и вообще полководцев в человечестве не меньше, чем гомосексуалистов, - а как русский.
Русских же мало.
Он явил высшую степень силы в обличье юродства. Вот это русское, с подлинным, с исподом, до конца.
И как они гениально встретились, Суворов и Пугачев: один другого вез в клетке. По архетипичности это со-положение, со-стояние, со-вместность - со-дружество! - вроде Пилата и Христа по-русски. И что есть истина - по-русски? Добро, зло? Русское - вне добра и зла, не по ту сторону, а вообще вне сторон. Какие стороны у шара? Земшар кругл, но Россия круглее. Искривляется во времени, что твой Эйнштейн. На Красной площади всего круглей земля.
Земляки, товарищи, родные мои братья! (из Бабеля).
А вы говорите - гражданская война. Какая гражданская война между Суворовым и Пугачевым?
И есть, есть у Суворова советский наследник - не Жуков сумрачный, а Василий Иванович, Чапаев. Русская психея сделала его Суворовым - и как! где! - в единственно стоящем месте, в анекдоте, этой подлинной русской летописи, приснописи.
Только так: русская история хороша в гротескной комике. Ельцин великолепен (Горбачев хуже: не Петр-3, а Керенский). Не триумфальные арки возводить, а навозную лоханку на башку опрокинуть - вот русский триумф. На что велик Великий Петр, а русский он больше всего тем, что устраивал всепьянейшие соборы.
Будь я Александр Бренер - испражнился бы публично под Медным всадником в знак доверия и благодарности. Но не дано, не дано. Мой дар убог и голос мой негромок.
Тем не менее: ужо тебе!
Бедный Евгений: бунтовщик хуже Пугачева.
Все русские бедные (жалко их), все хуже Пугачева. Он лучше всех.
И как лучше Распутина с его членом в 28 сантиметров - потому что не поял царицу (хотя бы в народном воображении), а убежал от нее, СПАССЯ, как Иосиф от жены Потифара.
Он тот мужик, что в стихотворении Гумилева подходит к столице, но еще не вошел в нее.
Вот русское: уйти от дела, не доделать, бросить перед самым концом. Создать империю - и раздать ее, со всеми украйнами и подбрюшьями. Не стоят эти измаилы петуха в горшке, суворовского петушиного пенья.
А белый, белый снег до боли очи ест.
Денис Горелов
Табачок врозь
Европейская война отразилась в Голливуде
Что в российской художественной памяти от Первой мировой остались одни поезда с дезертирами (будущим ядром нарождавшейся РККА) - то неудивительно. Как назвал Ильич войну гениальным режиссером грядущих событий, так и потянулись по домам эшелоны с особо сознательным элементом историю делать. Бумбараш задиристо заблеял на тендере «Наплявать, наплявать, надоело воевать», пулеметчики Уно Партс и Серега Карпушонок сделали первый шаг в сторону «Красной площади», служивый Тимош с ватагой строевиков скинул под откос строптивых машинистов в довженкином «Арсенале». Даже теперешняя перемена знаков не повлияла на общую трактовку событий: в сериале «Гибель империи», несмотря на масштабные съемки боев, упор делался на недопустимость вооружения черни на крутых поворотах истории - если нет желания сделать эти повороты круче.
Война осталась кислым прологом к чему-то шквально-ураганному, симфоническому, потрясающему мир. В «Моонзунде» и «Тихом Доне», «Хождении по мукам» и «Мы - русский народ» главные битвы приберегались на потом, на сладкое. Кому охота соваться на бруствер, когда самая драка по времени впереди, а пространственно - сзади. Мы это дело перекурим как-нибудь.
Фокус в том, что в Европе война оказалась фактически табуированной. Отдав положенное в литературе, пылающий континент столкнулся с молчаливым бойкотом массовых жанров: «Огонь» Барбюса и «Смерть героя» Олдингтона так и не дождались экранизаций на родине, ремарковский «Западный фронт» ставился дважды - и оба раза в США. В «Смерти в Венеции», «Жюле и Джиме», «И корабль плывет» Висконти, Трюффо и Феллини пели унисонный заупокой канувшему миропорядку, десяти векам европейской культуры, утраченному в распре Эдему - как бы само собой обходя натуралистические подробности в стиле мясного прилавка. Утраченные иллюзии в их кино вытеснили приобретенную гангрену. Объединенный европеец - зритель и киноработник - слишком хорошо помнил общеконтинентальное патриотическое подпрыгивание августа 14-го, мессы с молебнами, всех мастей триколоры и напутствия почетных граждан от Бреста и до Бреста. Памятуя о султанах и белых перчатках допотопных армий, о полевом образе военных действий, человечество впервые столкнулось со сплошной линией фронта, тотальной мобилизацией, пращурами оружия массового поражения пулеметом и шрапнелью и похабной прозой позиционной войны. Аналог столь массированного человекоубийства виделся лишь в старинных эпидемиях чумы и новейших - испанки. Руки свисали с просевших телег, погребальные костры коптили небо, и весь этот морок следовало к черту забыть. «Война, Ося, - это, оказывается, ни капельки не красиво» - этой фразой Кассиль подвел черту под робкими расчетами на окопный эпос.
Единственной страной, по геополитической дремучести верившей в красоту войны, оставалась самая счастливая держава ХХ века, на все войны поспевавшая к шапочному разбору и успешно разбиравшая все шапки. Батальный памятник событиям воздвигли в Голливуде - и на том спасибо. «На плечо!» Чаплина, «Ангелы ада» Хьюза, «Прощай, оружие» Борзеге и Видора, «Тропы славы» Кубрика, «Большой парад» другого Видора, «На Западном фронте без перемен» Майлстоуна и Делберта Манна, «Голубой Макс» Гиллермина, «Четыре всадника Апокалипсиса» Ингрема и батальные эпизоды рашевского «Трюкача» создали панорамную фреску рыцарского летного и народно-демократического пехотного взаимоистребления. Снаряды рвались, проволока цеплялась, трибуналы казнили, очереди рвали обшивку, колонны труповозок текли в тыл, пилоты грызлись за регистрацию сбитых, эскадрильи ложились на крыло, вода в траншее подбиралась к топчанам, люди хором пели и поодиночке молились одному и тому же Богу. Беспристрастные янки с равным почтением снимали войну во французской, английской или немецкой версии, дискриминируя лишь русских за измену жанру и переформатирование войны империалистической в войну гражданскую. Повернуть штыки вам, значит, интереснее, чем общую лямку тянуть? Ну и катитесь эгалитарной колбасой, мы вас не знаем. Но сам Голливуд в братоубийственных вопросах воздерживался от патетического бряцания. Герой «Большого парада» оставался без друзей и ноги, героя «Западного фронта» убивал французский снайпер, у героя «Троп славы» ставили к стенке трех рядовых, «Безумный Макс» разбивался на показательном автородео… Залечив увечья, Америке от общеевропейского имени подпела Франция.
Война необратимо травмировала французскую коллективную психику, превратив рядового мусью из игристого повесы в инфантильного скрягу и труса. Именно со времен верденской молотилки Третья республика превратилась в то склизкое болото, которое мир имеет счастье наблюдать сегодня. Но именно плаксивая, немужская жалость к себе дала французам простор пораженческого высказывания в унисон с отступающей для личных нужд Россией.
Насупленные дезертиры с лицом Габена брели домой в «Великой иллюзии» и лезли в поножовщину в «Набережной туманов», искали пули в «Пепе ле Моко» и срывали поцелуй в «Бале» (конечно, в половине фильмов он считался беглецом из Иностранного легиона - но зрители-то хорошо догоняли, откуда на самом деле Габены бегают). В «Корове и пленном» тикал огородами с передовой даже Фернандель, представить которого в форме не смог бы и сам Гашек. Новейшее кино - «Долгая помолвка» Жене и «Жизнь и ничего более» Тавернье - целиком посвящено службе учета потерь, идентификации пропавших без вести и опознанию ушибленных и дерганых. Оказалось, что война - это война, это тебе не камамбер кушать. Страна-победитель почти век рассматривает свой триумф как стихийное бедствие, Божье проклятие, от которого следует прятаться под подолом ехидной вдовушки с прифронтовой полосы.
Мужественные немцы, британцы и мадьяры хранят молчание. Понимая, что в видах единой Европы Первая мировая и была войной гражданской. Еще более нелепой, пошлой, бесцельной и бессмысленной, чем та, что затеяли меж собой злые русские. На полях брани косили друг друга господа с общим алфавитом, избирательным правом, образовательным уровнем и представлением о прибавочной стоимости. «Человек захотел вырваться однажды из буржуазного мира законов и параграфов и дать выход древним инстинктам крови», - писал страшно злой на всякое смертоубийство Цвейг.
