Газета Завтра Газета - Газета Завтра 43 (1195 2016)
Как-то мы поехали с Георгием Георгиевичем Степановым, который написал роман "Закат в крови" (роман, конечно, такой надёрганный раскавыченными ситуациями и чужими абзацами) в станицу Северскую, узнали, что там живёт старик, вернувшийся через полвека из Парижа, году в 72-73-м. Фока Савельевич Гетало, казак станицы Васюринской, был в Белой армии, жена осталась здесь, она отказалась от него. Он вернулся, нашел её, она не захотела его видеть. И мы заявились к нему. Первое, что меня поразило, — его стол. Не знаю, это французский порядок или старомодный русский порядок, или это порядок человека, который должен был выживать в чужих условиях. И поразили его руки, ногти, лицо.
Совершенно почему-то холёная, белая-белая кожа. Это кубанец, который пережил не меньше, чем наши здесь. Всё было: Гражданская война, голод, выживание в Париже и прочие тяжёлые условия, гитлеровская оккупация Франции, экономические трудности… И вот поздний казак перед нами, такой изумительный Фока Савельевич Гетало. Такая старая Россия. Залюбуешься им! Речь какая-то мягкая. Хочется пожить с ним рядом. Таким же был герой моего романа Толстопят. Вот почему я и написал роман. Я просто любил этих, как говорил Герцен, "благородных прошедших". Я любил их руки, я любил их речь, интонацию.
В начале 60-х Юрий Павлович Казаков, великий писатель, мой учитель и друг, привёз из Парижа магнитофонные "колеса" — записи разговоров с писателями русского изгнания: Борисом Константиновичем Зайцевым и Георгием Викторовичем Адамовичем. Боже мой, как они говорили! Это старая русская "допотопная" речь… Другая, напевная интонация. Особенно у Адамовича: петербургская. А мы уже не говорим, а гавкаем.
Изменилась не только Россия, весь мир изменился, даже внешне. В Англии был благородного вида Гарольд Макмиллан. И после этого — какой-то Тони Блэр. В Америке был Ричард Никсон — и вспомните плейбоя Клинтона. Очевидно, постепенно исчезала в мире порода. И остатки этой породы очаровывают. Когда я смотрел прощание с Чавесом, я влюбился в Мадуро. Как он прощался! Какой он красивый! Как он говорил! А он всего-навсего был шофёром, не с высшим образованием, не Колумбийский университет заканчивал. Всё это имеет значение для народа. Дело в том, что писатель, вообще человек, иногда восторгается не тем, чем надо. Но светлая душа всё равно грязью не восторгается.
Писателю полезна влюблённость. Без этого русский человек, русский писатель не может создавать вдохновенные поэтические произведения. Солженицын проложил тропу такой костяной ненависти. На самом деле, нужно начинать с восторга. Влюблённость, очарование, сожаление побудили меня написать роман "Наш маленький Париж"…
Я всё время горевал, когда писал, когда ходил по людям. Горевал, что исчезли целые роды кубанские, не мелькнут фамилии Толстопят, Поночёвный, Рашпиль, Свидин и другие. Когда я работал над романом, уже ничего не было. Какая-то, может быть, фамилия блеснёт — и та уже миллион раз переродилась. Как это случилось? Одни эмигрировали и умерли за границей. Другие здесь окончили свою жизнь — в голодовку, были сосланы или убиты.
В Тамани иду по кладбищу, читаю: Лисевицкие (однофамильцы жили и в Старотиторовской, в Ахтанизовской, в Брюховецкой). Род староказачий, офицерский. Все искоренено. Потому, когда казачество стало возрождаться, то возрождаться оказалось не на чем. Даже милые чудесные казаки показались плебеями, людьми, потерявшими или не осознающими своих корней... Ощущение русской родовитости — великое благо. В Калифорнии ко мне подошел Тизенгаузен. Я аж встрепенулся! Тизенгаузены так связаны с Пушкиным, с дочкой Кутузова.
Сейчас, когда я пишу про матушку (она у меня из Воронежской губернии, Россошанского уезда Бутурлиновской волости, села Елизаветино), то ради настроения лягу и почитаю в "Биографическом словаре" Половцова, в воспоминаниях потомка Бутурлиных, как любимец царицы Елизаветы граф Александр Бутурлин перевёз хохлов из Чернигова или из Черкасс в Воронежскую губернию, и основалась Бутурлиновка. И в четырнадцати верстах от неё завелись все мои деды и бабушки, а потом родилась и моя матушка Татьяна Андреевна. Эта прославленная фамилия покоится лишь в литературе. Целое кружево старинных русских родов, которые должны были бы согревать, по крайней мере, душу писателя, распустила революция. И живём без родовитого слоя — огромного накопленного веками пласта родовитости самой России!.. Назаров мне говорит: "Что ты все плачешь по дворянам, ты же крестьянин?" Вырождение меня печалит. Посмотрите на Никиту Михалкова. Казалось бы, он и должен был снимать фильмы о русской породе, чтобы мы с вами вздыхали о вековой России. Зачем нам "Сибирский цирюльник"?
Маргарита СИНКЕВИЧ. Виктор Иванович, в советское время поклонники "заваливали" вас письмами. Чувствуете ли вы сегодня связь со своими читателями?
Виктор ЛИХОНОСОВ. Кто вам сказал, что меня "заваливали" письмами? Такого никогда не было. Просто у меня есть читатели. Я давно их знаю. Недавно мне написала одна поклонница, что до сих пор держит мою книгу на полке, периодически её снимает… Это очень важно. Таких читателей немного. Их не может быть миллионы, как у Анатолия Рыбакова после "Детей Арбата". Его читатели побыли и ушли. Они уже забыли, что он им когда-то нравился.
Смысл самого существования литературы — в накоплении любимых читателей, которые все вместе поддерживают своим восторгом культуру слова, значимость литературы для души народной. Как я любил "Тихий Дон" Шолохова! Всё с Шолохова и началось. Как мы с Назаровым разговаривали о Шолохове — это только мы с ним знаем. Назаров ездил в Вёшенскую, а потом и я. Я был одарён признанием читателей, которые (так писали мне) меня перечитывали. Мне достаточно. Если кто-то в армии носил мою книжку "Осень в Тамани" под пряжкой, спасибо ему. Засыпать с книгой, класть под подушку — такое влияние на читателя полезно. Но коварное соблазнение души привнесено в литературу в поздние советские годы. Задача была не воодушевить на доброе, а разложить.
Маргарита СИНКЕВИЧ. За свою жизнь вы общались с такими разными и выдающимися главными редакторами, как Александр Твардовский, Сергей Викулов, Станислав Куняев, Леонид Бородин. Кто из названных главных редакторов был наиболее созвучен вам как человек и профессионал?
Виктор ЛИХОНОСОВ. Твардовский был слишком высок и далёк для меня. Я всё время вспоминаю себя студентом провинциального пединститута, караулившим раз в неделю "Литературную газету" и "Литературу и жизнь". Как я читал "Литературную газету" и "Литературу и жизнь"! Там какие-то редкие люди, они пишут… А кто я? Это смущение осталось во мне до сих пор. Возле Пушкинской библиотеки на стенде крепилась свежая "Литературка", иногда "Правда". Прохожу мимо… Что там такое? "За далью — даль". Новые главы Твардовского. Или Владимир Солоухин, статья об убийстве в Подмосковье поэта Дмитрия Кедрина. Его же "Письма из русского музея" в журнале. Даже художника Илью Глазунова читал и что-то выписывал — "Дорога к другу" в журнале "Молодая гвардия". Какие поднебесные таланты! А я? Студент, будущий сельский учитель. Но ко всему остро или таинственно русскому я был чуток.
И вдруг я взлетаю в Москву. Вроде только что читал в "Литературе и жизни" статьи Сергея Антонова о мастерстве писателя, а он уже рядом, за столиком в ЦДЛ. Я до сих пор удивляюсь: как это Господь меня пожалел?! Или… Только что вышла моя вторая книжка в Москве с предисловием Юрия Казакова — "Голоса в тишине". Еду из Новосибирска, захожу в ЦДЛ, в "предбаннике" сидит Казаков. "Ну, старичок! Ты скоро будешь, старик, знаменитее меня. Видел подвал в "Комсомолке"?". А Сергей Петрович Антонов, приглашая сесть рядышком, говорит мне: "Спасибо, прочёл "Женские слёзы". Вы прямо как Толстой пишете, поворачиваете характеры". Ну, хоть стой, хоть падай! Уже думаешь: как бы дальше-то не опозориться. Уже вроде и писать не о чем. А похвалой душа поражена насквозь!
Или приезжаю в Москву в январе 1965 года, захожу в "Новый мир", где я уже печатался. Спускается сверху заместитель Твардовского, автор учебника по литературе, Александр Григорьевич Дементьев. Я говорю: "Александра Трифоновича увидеть можно?" Он бурчит: "Ну, а чего ж… У нас же не контора. Конечно, поднимайтесь". Я вскочил по ступенькам на второй этаж. Из кабинета выходит Борис Германович Закс, второй зам, он потом умер в Германии. За ним Твардовский, уже одетый. Я назвался. А мне тёща купила тёмно-зелёное пальто, китайское, непомерно большое. Да, представляюсь. И Твардовский разворачивается и приглашает войти в кабинет. Скидывает своё пальто на диван и по-свойски советует: "Снимайте и бросайте на моё". Сразу стало так легко и хорошо! Второй раз я его видел на съезде писателей в Колонном зале Дома Союзов в 1970 году. Вот и всё общение. Я иногда думаю: "Да как это я напечатался в "Новом мире"?! Господь пожалел анапского учителя"…
