В. Гартевельд - Песни каторги.

Затем варианты—

Песня эта поется с большим чувством арестантами. «Кто-нибудь, — припоминая ее, говорит Ф. М. Достоевский, — в гулевое время выйдет бывало на крылечко казармы, сядет, задумается, подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь и как-то душу надрывает». {6}

В нашей тюрьме слыхал я, как часто пели ее ссыльные арестанты; из них при этом особенно отличался один бродяга, — «Губернатор» (такое прозвище он сам себе дал). Этот «Губернатор» обладал страшным басом, который был слышен по всем углам четырехэтажного острога, когда певцу взбредало на ум произносить многолетия и анафемы разным начальникам. Иногда этот «Губернатор» подбирал человек двух-трех с такими же богатырскими голосами и в коридоре, поражающем резонансом, запевал классическую «собачку». Могучие голоса певцов заставляли дрожать стены, разбивали слуховой барабан и разом брали за сердце; эффект был чудовищный! Но эта песня производит еще более впечатления, когда ее поет ссыльная партия, приближаясь к Сибири, среди темного бора, под звук кандалов и скрип телег; тогда она неотразимо расстрагивает слушателей и часто прерывается неудержимым рыданием женщин.

Из других арестантско-поселенских песен также очень известна «Сидит ворон на березе»; она является в двух вариантах, — российско-тюремном и бродяжеско-ссыльном. В российском говорится между прочим: «Ты зачем, зачем, мальчишка, с своей родины бежал», т. е. оставил свою родину и пришел в ссылку, а в Сибири поется «Ты зачем, зачем, мальчишка, в свою родину бежал», т. е. бежал из Сибири опять в Россию. Часто к ней примешиваются и другие песни, а потому она составляет агрегат, как и приведена у г. Максимова. Наконец, третью, самую популярную песню в остроге составляет песня «О разбойнике». Песня эта поражает с первого раза пошлым набором слов; оттого, когда она попалась нам в одном списке, мы прониклись тем же чувством негодования, какое овладевало г. Максимовым при виде некоторых арестантских песен того же склада; но в один из вечеров мне пришлось услышать ее в неизуродованной форме из уст лучшего тенора нашего острога: в этой форме она по справедливости приковала внимание к себе всего тюремного населения. И напев, и содержание ее трогательны и глубоко потрясают чувство: трудно было не заслушаться ее.

У арестантов она производила фурор; ни один звук в многолюдном остроге не прерывал ее, когда она неслась в своей грустной мелодии. Она изображает прощание разбойника перед казнью; он ждет палачей и, не чувствуя никакой к себе жалости, просит жечь, рубить и казнить его, так как он никому не давал пощады.

Затем разбойник прощается с лесами и дубравами, с широкими полями и дорогою волею.

Но вот застучали приклады у дверей, входят палачи, быстро ведут его на площадь: «позорный пример», заканчивает песня.

Замечательно, что вся песня проникнута необыкновенным соответствием между музыкальным выражением и идеей. Вы слышите, как в начале ее изливается самое мягкое душевное чувство, какие-то грустные звуки далеких сердечных воспоминаний; но вдруг песня переходит к суровым звукам, холодным, как действительность; затем слышится опять тоскливая замирающая мелодия прощания с родиной и жизнью, и вдруг ее опять обрывает ледяной голос, напоминающий о казни. Там, где говорится: «Но вот застучали приклады у дверей», прерывается последняя предсмертная нота, последняя жалоба; вы чувствуете, что все кончено, и затем быстрый речитатив песни звучит, как беспощадный рокот барабана, бьющего к наказанию. Этот перебой слышится тихо, как будто издали, еще и в самом начале песни, но выступает все ближе и ближе к концу ее; затем, при пении стихов о растворившихся дверях, он вступает уже со всею резкостью. Немудрено, что этот звук, хорошо знакомый арестанту, перенесен им и в песню, переплетенный чувством замирающей тоски, которую он испытывает пред наказанием.

Слова этой песни, как мы узнали после, приписываются разбойнику Латышеву, кончившему жизнь на эшафоте и отличавшемуся музыкальностью и певучестью, как приводит г. Соколовский в его биографии. Кроме этих песен, славится песня о побеге Ланцева из Мосеевского замка, очень известная по своему содержанию и кончающаяся картинным изображением, как беглец благополучно скрывался в темный лес.

Арестанты со всеми подробностями любят запоминать побеги своих героев; так занесен ими в песню и другой побег бродяги Травина, выехавшего даже из острога в параше, т. е. в некоей бочке. {7}

Затем острог наполняется значительным количеством по-селенческих и бродяжеских песен. В этих песнях играет роль большею частью судьба «бедного мальчишки в чужой даль-ней стороне». Ссыльному достаточно услышать хоть несколько слов в песне «о родине и дальней стороне», как он за-носит ее в свой репертуар. Так, например, вошла в употре-бление песня «В одной знакомой улице» только потому, что тут есть намек о какой-то узнице, сидящей под окном (острог это понял по-своему) и затем слова:

вместо «об обществе, о музыке, о дальней стороне».

Другая песня описывает, как какой-то пошлый франт кутил в маскараде; она также взята из песенника, но к ней арестанты приделали свое дополнение:

Вообще некоторые песни отличаются крайне сентиментальными выражениями старых песенников, куда вносились разные вздохи старых романтиков. Так, я помню, один старый 50-ти летний бродяга, человек забитый грубою жизнью, мукосей и парий в тюрьме, пел мне необыкновенно заунывным голосом народных песен следующую песню:

Бродяга при этом плакал. Он же сообщил мне, что это — песня знаменитого бродяги Светлова, который долго скитался в енисейских горах. Это, может быть, и не правда; но про этого героя много рассказывают бродяги, и лицо это в их рассказах очень симпатично.

Затем следуют песни, написанные слогом солдатских песен; они наполнены описанием случаев из жизни тюрем, побегов, ссылки и бродяжества, также как и их обстановки. Иногда они полны описаний самого процесса наказаний плетьми или шпицрутенами. При этом всегда арестантская песня проникнута глубоким сочувствием и даже нежностью к своим собратьям. Как нежно, трогательно и заунывно звучит эта песня, можно судить по следующей:

Вся эта песня носит оттенок братской дружбы и симпатии, порождаемых одной участью, одинаковостью судьбы и единством несчастия. Нечего удивляться, что в арестантскую поэзию входят часто и «мокрые тряпицы» и «машина» и «палач Федька» и т. п. — все это было горькою правдою их жизни. Приемы этой песни, склад ее и сюжет кажутся прозаичны и некоторые любители народных песен все бы еще хотели для эстетического удовольствия, чтобы арестанты пели древнюю разбойничью песню «Не шуми ты, мати зеленая дубравушка». Но ведь это требованье решительно неуместно, когда прежняя жизнь давно уж отлетела от народа: теперь не то время, когда гордый разбойник, как царь лесов, гордо выражал свою волю и считал себя вправе переговариваться с правительством; нынешнему преступнику, подавленному силой государственной, трепещущему перед судом, приходится только оплакивать свою судьбу да выражать свою жалкую участь в тюрьме и в бродяжестве. В песне теперь и выражается большею частью простое горе: то ссыльный прощается с милой, отправляясь в Сибирь, с папенькой и маменькой, которых больше не увидит, — то описывает, как его секут, лечат в лазарете, наказывают на кобыле, — наконец, наивно рисует свое нищенство в бродяжестве, как он именем христовым «хлеба соли наберет, в баньку ночевать пойдет» [41]. Такой сюжет песни и выражение ее кажутся пошлыми эстетикам; они находят, что это похоже «на кисло- сладкие романсы». Но «кисло-сладкие романсы» песенников воспевают печаль глупую, беспричинную, вымышленную, арестантская же песня — действительное горе, как бы оно там ни было сентиментально выражено. В народной песне нельзя быть строгим к форме. Есть, например, песня горных рабочих, где говорится:

Похожие книги на "Песни каторги.", В. Гартевельд читать полностью, без сокращений.

Александр Горбачев - Песни в

Милена Завойчинская - Иржина.

Татьяна Захарова - Будь моей

Александр Широкорад - Крым –

Андрей Анисимов - Клуб